Классный журнал

 

Рейс Краснодар—Новосибирск дважды задерживали. В результате самолет приземлился в Толмачево с четырехчасовым опозданием. Платон подоспел на кладбище, когда гроб с телом отца уже опустили в могилу.

 

«Сын, это его сын», — слышал он шепот за спиной, продираясь сквозь толпу сослуживцев отца, его бывших сокурсников, одноклассников и студентов.

 

Из родни, кроме Платона, на похоронах не было никого. Не оттого, что никто не пришел, — родни не осталось.

 

Отца Платон почти не помнил — тот ушел из семьи, когда сыну едва исполнилось семь лет. С тех пор прошла четверть века. Алименты исправно выплачивались, открытки с поздравлениями приходили по праздникам. Дважды отец даже звонил. В первый раз, когда не стало мамы. Во второй — на тридцатилетие. Ронял в трубку расхожие, бесцветные фразы. И все. О том, что отец у него все же есть, Платон месяцами не вспоминал. Сейчас вспомнить пришлось. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
 

На поминки съехалось человек тридцать. Едва расселись, вступительную речь на добрых полчаса закатил ректор НГУ. Перечислял заслуги и достижения покойного, цитировал отрывки из его получивших всемирное признание статей по синтетической и инженерной биологии, генной инженерии, биомедицинским микросистемам. Раз за разом упоминал новаторские идеи, неизмеримый вклад, самоотверженный труд, неоценимое наследие, верность и преданность долгу. Когда ректор наконец выдохся, разлили по первой.

 

Сидя во главе стола, ни с кем не знакомый Платон смущенно кивал в ответ на слова сочувствия, соглашался с тем, что отец был замечательным, уникальным человеком, что всего себя отдал науке, что нынче таких не делают, что… Вскоре штампованные, казенные фразы приелись, затем стали раздражающими и назойливыми, а под конец так просто невыносимыми.

 

Когда все закончилось, Платону отчаянно хотелось хоть как-то унять головную боль и уснуть. Он не помнил, как садился в такси, как вылезал из него, и с трудом сообразил, что поднявшаяся вместе с ним на лифте и отпершая квартиру старушка по имени Лидия Петровна — отцовская экономка.

 

— Так-то, молодой человек, — утирая слезы, пролепетала она. — Теперь это все ваше. Апартаменты. Обстановка. Библиотека. Мои услуги вам, видимо, не понадобятся?

 

— Давайте поговорим обо всем завтра, — пробормотал Платон. — Сейчас мне надо просто выспаться. Где здесь спальня?

 

Он пересек огромную по любым меркам гостиную и взялся уже за ручку ведущей в спальню двери, но миг спустя замер.

 

— Что это? — спросил Платон, завороженно глядя на решетчатое сооружение у торцевой стены. Тянулось оно от пола до потолка и было забрано непрозрачными занавесями с узкой прорезью между ними по центру. Немудрено, что в темноте Платон конструкцию попросту не заметил, а сейчас обратил внимание, потому что на прорезь упал тусклый свет ночника из спальни.

 

— Это вольер. Там живет…

 

Платон не дослушал. Превозмогая головную боль, шагнул к вольеру, распахнул занавески. Умостившись на жердочке и склонив голову влево, на него вдумчиво глядел попугай. Серый, но с белой головой и алым хвостом.

 

— Это Копелян, — представила птицу Лидия Петровна. — Он смирный, послушный. Умный и, главное, говорящий. Ваш батюшка очень любил его. Теперь Копелян тоже ваш, как и все остальное.

 

— Добрый вечер, — не отрывая от Платона взгляда, проговорил попугай. — Ты кто? Как тебя зовут? 

 

Голос у него и вправду напоминал тот, которым Ефим Копелян читал за кадром авторский текст в «Семнадцати мгновениях весны». Глубокий, значительный, без малейшего акцента или грассирования. И интонации были схожие.

 

— Платон, — ошеломленно ответил новый владелец. — Я… Я теперь…

 

— Платон, — скопировал попугай. — А я Копелян. Приятно познакомиться.

 

Экономка всхлипнула.

 

— За Копеляном нужно ухаживать, — пролепетала она. — Разговаривать с ним, выпускать полетать, кормить. Валерий Миронович проводил с ним все свободное время. Многому научил. Но без ухода Копелян… Вы понимаете?

 

Платон кивнул.

 

— Да, конечно. Завтра обо всем поговорим, хорошо? Спокойной ночи.

 

Он добрел до отцовской кровати и минуту спустя провалился в сон.

 

Наутро Платон первым делом осмотрел доставшуюся в наследство квартиру. Ее и в самом деле смело можно было назвать апартаментами. Огромная гостиная. Просторные спальня, кухня, прихожая, везде современная мебель и идеальная чистота. Заставленный книжными шкафами, стеллажами и полками кабинет с компьютерным центром у окна. Два санузла, раздельный и совмещенный. И наконец, вольер от пола до потолка с единственным обитателем.

 

— Доброе утро, — поздоровался попугай, когда Платон раздвинул занавеси. — Прекрасная погода. Как поживаешь?

 

Платон растерялся и отступил назад. Будто человек, подумал он. И что теперь делать? Затеять с птицей разговор о погоде, что ли? Вот же нелепица.

 

Без четверти десять пришла Лидия Петровна, вслед за ней невзрачная, тощая и рябая девица, назвавшаяся Марьяной, домработницей. Она выпустила на волю Копеляна и принялась чистить вольер. Попугай с десяток раз облетел гостиную, уселся на оконный карниз и притих.

 

— Стесняется, — объяснила Лидия Петровна. — Обычно он садился Валерию Мироновичу на плечо. Копелян очень дружелюбный, но и деликатный донельзя. И молчаливый, если не признает в вас хозяина. Со мной и Марьяночкой он всегда говорил только из вежливости. «Доброе утро, добрый вечер, хорошая погода, как дела…» — и все. Но Валерий Миронович беседовал с Копеляном часами.

 

Следующие два часа экономка вводила Платона в курс дел. Когда закончили, он понял, что ошеломлен, изумлен и попросту не знает, что делать дальше. Помимо квартиры в наследство Платону достался загородный домик в часе езды от городской окраины, новая, с иголочки, «Тойота» в кирпичном гараже во дворе, пакеты акций в полудюжине ведущих биотехнологических компаний и с десяток банковских вкладов в валюте и в рублях. Общая сумма позволяла безбедно жить, не утруждая себя ничем, ближайшую сотню лет.

 

В сравнении с однокомнатной распашонкой на окраине Краснодара, где Платон бедовал вдвоем с мамой, а потом и без нее, вкалывая за гроши в убогом проектном институте и на всем экономя, свалившееся на него богатство было под стать зарытым на острове Монте-Кристо и доставшимся каторжанину-оборванцу сокровищам.

 

— Предстоит еще уладить формальности с адвокатами и нотариусами, — подытожила Лидия Петровна. — Это займет пару месяцев. Но пользоваться недвижимостью, автомобилем и частью средств вы можете уже сейчас. Ваш отец все для этого сделал.

 

— Я, по сути, ничего не знаю о нем, — признался Платон. — Кроме того, что отец был на двадцать лет старше мамы. Мне стыдно не знать, но она почти ничего о нем не рассказывала. Понимаете, он как бы…

 

— Понимаю, — кивнула Лидия Петровна. — Ваш батюшка был особенным человеком. Замкнутым, неразговорчивым и нелюдимым. Насколько я знаю, у него не было близких друзей. А скорее всего, никаких не было.

 

— Вообще? — автоматически уточнил Платон.

 

— Да, вообще. Если, конечно, не считать Копеляна. Хотя знаете что… Возможно, вам стоит поговорить с его ассистенткой. Пару раз она приходила сюда. Решала с Валерием Мироновичем какие-то вопросы. Ее зовут Таней. Вот, возьмите, это ее визитка. Нет-нет, насколько я знаю, у них были чисто служебные отношения. Ну и, Платон Валерьевич… Мне неловко спрашивать, Марьяночке тоже, но…

 

— Все остается как есть, — прервал Платон. — Если, конечно, вас это устроит. Никого увольнять я не собираюсь.

 

Таня оказалась ладной и миловидной шатенкой лет тридцати-тридцати пяти. Она закончила аспирантуру на кафедре, которой заведовал Платонов отец, защитила кандидатскую, получила звание доцента и готовила материалы на докторскую.

 

— Давайте на ты, — предложила Таня, осушив бокал шампанского в ресторане, куда Платон ее пригласил. — Мы практически одного возраста, выкать как-то даже странно.

— Давай, — улыбнулся Платон, которому девушка определенно понравилась. — Сам хотел предложить, но стеснялся, что ли.

 

— Чего ж тут стесняться?

 

— Да как-то… — Платон замялся. — Ты как бы ученая, со степенью. А я, по сути, никто. Десять классов кое-как закончил, в армии год оттрубил, потом сел за руль в такси, отучился заочно и с тех пор протирал штаны в Богом забытой конторе. Генная инженерия для меня джунгли. Что еще сказать?.. Никогда не был женат, детей нет, особых достоинств как бы тоже нет.

 

— Зато теперь ты богач, — парировала Таня. — Один из самых завидных женихов в городе, если я верно оцениваю то, что тебе досталось в наследство. Девушки будут искать твоего внимания табунами.

 

— Да я как бы не по этой части, — окончательно смутился Платон. — То есть по этой, конечно, но без фанатизма.

 

Фанатизм у него отбила первая любовь, давняя, со школьных времен. Звали первую любовь Машкой. Не Машей, а именно Машкой, потому что была она девицей яркой, своей в доску, лишенной всяческих комплексов и слабой на передок. Когда выяснилось, что Платон делит Машку еще с тремя, если не четырьмя хахалями, для него это обернулось нешуточной психологической травмой.

 

Больше Платон не влюблялся ни разу. Девушки появлялись в его жизни нечасто, а когда появлялись, надолго не задерживались. Его нерешительность, застенчивость и, что греха таить, бесперспективность романтическим отношениям не способствовали.

 

С Таней оказалось на удивление легко. Она невзначай рассказала пару-тройку забавных историй. С улыбкой приняла ответные. Поделилась мнением о десятке популярных фильмов и сериалов. Благожелательно выслушала, что о них думает Платон.

 

— Спасибо, было прекрасно, — сказала Таня, когда принесли десерт. — Итак, что ты хотел у меня узнать? Что именно?

 

Платон в очередной раз смутился. Он вдруг понял, что узнать хочет уже не столько о покойном отце, сколько о его ассистентке.

 

— Расскажи, пожалуйста, о себе, — попросил он. — Все, что считаешь нужным.

 

Впервые за вечер улыбка слетела с Таниного лица. С четверть минуты она молчала, потупившись, затем проговорила:

— Моя история тебе не понравится. Да и мне нелегко о ней вспоминать. Ты вправду этого хочешь?

 

— Да, хочу, — удивившись собственной бесцеремонности, твердо сказал Платон. — Я собирался расспросить тебя об≈отце, но вдруг понял, что узнать о тебе мне важнее.
 

— Даже так? Что ж, хорошо. К тому же это напрямую связано с твоим отцом. Шесть лет назад у меня случилось несчастье. Не спрашивай, какое именно, мне до сих пор тяжело вспоминать детали. Так или иначе, я хотела тогда покончить с собой. Была, можно сказать, в двух шагах. Не знала только, броситься из окна, глотнуть яд или сунуть голову в петлю. Валерий Миронович, считай, выдернул меня с того света. Поддержал, загрузил работой по самую маковку. Убедил заняться диссертацией, поделился идеями, взял на себя руководство. Научил, как правильно ставить опыты и эксперименты, как делать выводы по их результатам. Всему научил.

 

— Безвозмездно? — решился уточнить Платон. — За так?

 

— За так. Если ты имеешь в виду отношения, их не было. Дело даже не в четырех десятках лет разницы. Понимаешь, твой отец был очень странным человеком. Очень неординарным. Не таким, как все. Он чурался людей. Пресекал все попытки сблизиться, кто бы их ни предпринимал. Ни с кем не общался. Если, конечно, не считать этой ужасной птицы.

 

— Ужасной?! — изумился Платон. — Ты имеешь в виду Копеляна? Мне он показался таким милым, застенчивым. Аккуратным как бы, и вообще.

 

Таня нерешительно потерла кулачком подбородок:

— Понимаешь, этот попугай… Он, конечно, незаурядный, как и его бывший владелец. Но он, как бы тебе сказать… Валерий Миронович ставил опыты. Генетические. В том числе на своем питомце. Копелян не вполне попугай. Мне думается, он ближе к человеку, чем к птице. Знаешь, Платон, мне, пожалуй, пора. Если проводишь меня до дома, я еще немного расскажу по пути.

 

«Не вполне попугай», — навязчиво думал Платон, усевшись в кресло и разглядывая вольер. Не вполне, надо же. Ближе к человеку, чем к птице. Отец и разговаривал с ним, как с человеком, по Таниным словам. Делился новостями, идеями, планами. Интересно, зачем?

 

— Иди сюда, — позвал Платон, отперев вольер. — Не бойся, давай поговорим.

 

Секунду-другую Копелян колебался. Затем вспорхнул с жердочки и спланировал Платону на плечо. Деликатно, едва ощутимо уселся, головой потерся о щеку.

 

— Давай поговорим, — согласился попугай. — С удовольствием.

 

— Ты знаешь, от чего умер твой хозяин?

 

— Да, знаю от чего.

 

Платон подождал, но продолжения не последовало.

 

— Хорошо. От чего же?

 

— Общая сердечная недостаточность. Инфаркт.

 

— Тебе жалко его?

 

Попугай повел крыльями, но не ответил.

 

— О чем вы с ним говорили?

 

Ответа вновь не последовало. Он не понимает абстракций, догадался Платон. Но на конкретные вопросы отвечает, в меру своих знаний.

 

— Вы говорили о биотехнологии?

 

— Говорили. Много.

 

— А о генной инженерии?

 

— И о ней.

 

— Обсуждали эксперименты, опыты? Их результаты?

 

— Я не обсуждал. Но мы говорили. Много.

 

— Читали книги, может быть? Смотрели телевизор? Кино?

 

Попугай не ответил. Он как ребенок, понял Платон. Послушный, но односторонне развитый. Осмысленные ответы, правильная речь, и при этом полное безразличие к тому, чего в школе не проходили. «А ведь мне интересно», — неожиданно пришла в голову новая мысль. Интересно с ним.

 

— Что ты любишь? — задал новый вопрос Платон. — Ах да, слишком общо для тебя. Ты любишь фрукты?

 

— Я фрукты ем.

 

— Вот как? Хорошо. Книги? Нет? Извини, про это я уже спрашивал. Прогулки?

 

— Да. Я очень люблю прогулки. Загородные прогулки. Дача. Садоводство. Деревья. Цветы. Насекомые. Опыты. Очень.

 

У отца же есть домик в пригородном поселке, вспомнил Платон. Получается, он брал Копеляна с собой, когда ездил туда.

 

— Вы ставили за городом опыты?

 

— Ставили. Много.

 

— Мы с тобой туда съездим, — пообещал Платон. — Вот потеплеет через месяц, и поедем.

 

Этот месяц, пока нагрянувший май расправлялся с унаследованными от апреля последними морозами и снежной слякотью, Платон потратил на адаптацию к новому жизненному укладу. Бездельничать оказалось совсем не просто и даже утомительно. Пускать деньги на ветер после многолетней привычки экономить так вовсе немыслимо. Бить баклуши в саунах, бильярдных и ночных клубах попросту неинтересно. В результате большую часть дня Платон проводил за чтением и сериалами, оставшуюся — в беседах с Копеляном, к которому по-настоящему привязался. Можно было, конечно, отправиться путешествовать, но…

 

Уехать из города не позволяла Таня. Раз пять Платон приглашал ее то в театр, то в музей, то в ресторан, но Таня, сославшись на дела, неизменно отказывала. И почему-то упорно не шла из головы. Влюбился я, что ли, невесело думал Платон после очередного отказа. В едва знакомую женщину с поломанной судьбой и абсолютно чуждыми интересами.

 

На изломе весны Таня позвонила сама.

 

— У меня есть просьба, Платон, — сказала она. — У твоего отца осталась папка с кое-какими отчетами. Я однажды принесла ее и не успела забрать. Нет-нет, ты не найдешь. Можно я заскочу вечером и посмотрю сама?

 

— Конечно, — обрадовался Платон. — В любое время.

 

Папками с отчетами и прочими бумагами были забиты здоровенный шкаф в кабинете и ящики письменного стола. Платон не однажды собирался просмотреть эти бумаги, но всякий раз откладывал.

 

— Есть, правда, нюанс, — продолжила Таня. — Твой попугай почему-то на дух меня не переносит. Завесь, пожалуйста, клетку загодя, хорошо?

 

Завесил Платон загодя. Еще загодя он заказал охапку цветов и ужин на двоих из ресторана. Потушил свет, зажег свечи и, нервно расхаживая по квартире, принялся ждать.

 

Таня пришла, как обещала, вечером. И осталась до утра.

 

— Придешь сегодня? — спросил за завтраком опустошенный и счастливый Платон. — Я буду ждать.

 

Таня не сразу ответила. Поиграла вилкой над тарелкой с салатом, пригубила апельсиновый сок.

 

— Мне надо подумать, — проговорила она наконец. — Вчера я вовсе не собиралась… ну, ты понимаешь. Очень не хочется, чтобы ты думал, будто я осталась c тобой по расчету.

 

— Я вовсе…

 

— Хорошо, хорошо, — прервала Таня. — Ты вовсе так не думаешь, все такое. Мне нужна пара дней, ладно? Я тебе позвоню…

 

— Ох же, о тебе я совсем забыл, — спохватился Платон, когда за Таней захлопнулась входная дверь. Он откинул занавеси и отпер вольер. — Прости, пожалуйста. Просидел из-за меня в темноте.

 

Копелян взлетел, описал полдюжины кругов под потолком и привычно уселся на плечо.

 

— Доброе утро, — поздоровался он. — Ничего страшного.

 

— Таня сказала, что ты ее почему-то терпеть не можешь. Это правда?

 

Попугай не ответил.

 

— Ты знаешь Таню? — сменил тактику Платон. — Она была здесь вчера и сегодня утром.

 

Впервые за все время Платону показалось, что Копелян колеблется.

 

— Знаю, — сказал он наконец. — Татьяна Развозжаева. Я ее знаю.

 

— И не любишь? Может быть, боишься? Тебе не нравится ее голос? Внешность? Запах духов?

 

Попугай не ответил. Платон пожал плечами. Портить себе настроение, выясняя, чем Таня не угодила попугаю, он не собирался.

 

На следующее утро Платон вывел из гаража «Тойоту», на подлокотник пассажирского сиденья усадил Копеляна и порулил в садоводство.

 

Загородный домик его поразил. Но не роскошью, как отцовские апартаменты, а, напротив, неказистостью, неухоженностью и запустением.

 

— Что ж такое, — вслух бранился Платон при виде рассохшегося крыльца, облупившейся краски на стенах, грязных окон, занозистого пола и продавленного дивана в углу. — Неужели в городе необходима ежедневная прислуга, а здесь и за домом приглядеть некому? Да и домом-то эту хибару назвать можно разве что в насмешку.

 

— Хороший дом, — возразил вволю налетавшийся над неухоженной, в лужах и выбоинах, территорией Копелян. — Очень хороший, крепкий.

 

Спорить с птицей Платон не стал.

Все, хватит бездельничать, решил он по возвращении. Садоводством необходимо заняться. Поручить экономке найти людей облагородить участок, сделать капитальный ремонт. И разобраться в оставшихся от отца бумагах. Но сначала надо дождаться Таниного звонка. От того, что она скажет, будет зависеть… Платон сам до конца не понимал, что именно будет зависеть от Таниных слов. Но полагал, что, возможно, вся его дальнейшая жизнь.

 

Таня позвонила на третий день. Вечером в понедельник.

 

— Я подумала, — сказала она. — Если ты не перерешил, давай попробуем встретиться. 

Боюсь, правда, тебя разочаровать.

 

Платон заверил, что не перерешил, и спросил, откуда боязнь.

 

— У меня никого не было за последние шесть лет, ты первый. Я привыкла быть одна, но это даже не главное. У меня случаются перепады настроения, резкие и без видимых причин. Фактически нервные срывы. Я постараюсь тебе ими не досаждать, но кто знает, сумею ли.

 

Они встретились на следующий день, сходили в кино, затем поужинали в кафе и поехали ночевать к Тане, в малогабаритную двухкомнатную в окраинном спальном районе. На следующий день встретились вновь. И еще. Никаких перепадов Платон не заметил. Ему было легко, хорошо и правильно, будто они с Таней знали друг друга всю жизнь, но почему-то затерялись в ней, заблудились и друг дружку обошли стороной, а теперь их пути наконец-то пересеклись.

 

У Тани настал летний отпуск. Они съездили на неделю в Турцию, потом на Алтай. По возвращении Платон позвал Таню замуж. На этот раз на раздумья она попросила неделю. Отпуск закончился — как раз столько должна была занять служебная командировка в Томск.

 

— Нет-нет, не стоит ехать со мной, — сказала на прощание Таня. — Неделя врозь нам в любом случае не повредит.

 

Доживал последние дни август. Одуряющая жара сменилась прохладой, летний зной — осенней моросью. Лишь теперь Платон вспомнил о делах, которые с мая откладывал, потому что голова была занята только Таней. Он поручил Лидии Петровне позаботиться о благоустройстве загородного домика и уселся за разбор отцовских бумаг.

 

На тощую, неказистую тетрадь в линейку Платон наткнулся, когда завалы были уже большей частью разобраны, рассортированы и приведены в порядок. Было в тетради от силы полтора десятка страниц. Пустых, если не считать выведенных поверху каждой имени и фамилии.

 

Платон пролистал тетрадь и уже собрался было отправить ее в мусорную корзину, но на десятой по счету странице наткнулся на Танину фамилию — Развозжаева. Только имя перед ней стояло не Татьяна, а Дарья.

 

— Дарья Развозжаева, — проговорил Платон вслух. — Совпадение, надо понимать.

 

— Не совпадение, — подал вдруг голос пристроившийся на плече Копелян. — Дарья Развозжаева, девяти лет, волосы светлые, глаза серые, на момент заточения препубертатна и девственна.

 

Платон обмер. Произнесенные попугаем слова были чужеродными. Будто перекочевавшими из другого мира, враждебного и страшного. Того, где уточняют, что девятилетняя девочка была девственна на момент заточения.

 

— Какой момент? — пришел в себя Платон. — Какое заточение? О чем ты?!

 

Попугай не ответил. Он по-прежнему деликатно, невесомо сидел на плече и, склонив голову, застенчиво косился на хозяина.

 

— Ты сказал, — выдавил из себя Платон, — что знаешь Дарью Развозжаеву, так?

 

— Да, так. Дарья Развозжаева, девяти лет, волосы…

 

— Замолчи! Что с ней стало?

 

— Она умерла.

 

— Как умерла? Где?

 

Попугай не ответил. На неверных ногах Платон добрался до компьютера в кабинете, подключился к Сети, ввел имя в поисковик.

 

Шесть лет назад девятилетняя Даша пропала. Девочку искали полиция, МЧС и добровольцы спасательных отрядов. Искали денно и нощно, на протяжении нескольких месяцев. Девочку не нашли.

 

Таня обмолвилась, что шесть лет назад у нее случилось несчастье. Значит…

 

Платон схватил мобильник, лихорадочно набрал Танин номер.

 

— Как ты узнал? — спросила она, когда торопливые сбивчивые вопросы у Платона закончились. — Впрочем, неважно. Ты прав. Даша — моя дочь. Я очень рано вышла замуж и вскоре уже родила. В тот день, шесть лет назад, муж подъехал вместе с дочкой встретить меня с работы. Вышел на пять минут купить сигареты. Когда вернулся, Даши в машине не было. С тех пор ее никто не видел. Через полгода муж от меня ушел. Остальное ты знаешь. Еще вопросы?

 

— Нет, — пролепетал Платон. — Вопросов больше нет.

 

— Нет?! — выкрикнула Таня. — Нет больше вопросов? Нету, да?! А этот? Откуда ты узнал? Откуда?! Зачем стал у меня выпытывать?! Кто ты такой, чтобы…

 

Она разъединилась. С минуту Платон сидел, оторопело уставившись на смолкший мобильник. Затем тряхнул головой, пришел в себя. Вот что означают перепады настроения, понял он. Неважно.

 

Попугай невозмутимо сидел на прежнем месте. Косился глазом-бусинкой, слегка подрагивал перьями.

 

— Ты знаешь, что произошло с Дашей Развозжаевой?

 

Копелян кивнул. Решительно, будто человек.

 

— Я знаю, что с ней произошло.

 

— Вы с моим отцом ее… — Платон запнулся, пытаясь подобрать подходящее слово, но подходящих попросту не было. — Украли ее? Похитили?

 

— Я не похищал.

 

— Ладно. Девочку похитил и заточил мой отец, так?

 

— Да, так.

 

Вот почему загородный домик стоит без присмотра, понял Платон. Чтобы случайный человек никогда не увидел… Проклятье!

 

— Он заточил ее в доме? В темнице? В погребе?

 

Копелян вновь кивнул:

— Он заточил ее в погребе.

 

— Что он с ней делал? Говори, ну!

 

Попугай не ответил.

 

— Он насиловал ее?

 

— Да. Насиловал.

 

— Ставил на ней опыты?

 

— Ставил опыты.

 

— Какие? Рассказывай то, что знаешь. Все, что знаешь!

 

— Хорошо, рассказываю. Дарья Развозжаева, девяти лет. Волосы светлые, глаза серые. На момент заточения препубертатна и девственна. Похищение и водворение в заточение пятого июля две тысячи восемнадцатого. Лишение девственности. Стимулирующие гормоны. Стимуляция пубертата. Сношения в пубертатный период. Оплодотворение. Имплантация генов гориллы.

Страшные, нечеловеческие слова смешались у Платона в голове. Ему казалось, что та сейчас разорвется, расколется пополам. А попугай между тем продолжал:

 

— Редактирование генома. Коррекция эмбриона. Повторная коррекция. Введение ферментов. Маточная патология. Коррекция патологии. Выкидыш. Внутреннее кровоизлияние. Сепсис. Тринадцатого марта две тысячи девятнадцатого скончалась.

 

— Убирайся! — отчаянно заорал Платон, когда Копелян смолк. — Пошел вон!

 

Попугай шарахнулся прочь с плеча. Заполошно хлопая крыльями, описал под потолком кабинета круг. Стрелой вылетел в проем входной двери.

 

«За что я его? — оторопело думал Платон. — Он же ни в чем не виноват. Он просто пересказал то, что видел. То, что надиктовал ему хозяин. Маньяк и садист. Чикатило и доктор Менгеле в одном лице. Мой отец».

 

Бедная девочка. Восемь месяцев под пытками. Потом смерть.

 

Есть и еще, спохватился Платон. Он схватил тетрадку. Мария Девятьярова, тринадцати лет. Поисковик: так и есть, исчезла, объявлена в розыск, не найдена. Клавдия Купченко, двенадцати лет. Исчезла, не найдена. Полина Калужная, десяти. Исчезла…

 

Платон вскочил. Вымахнул из кабинета в гостиную. Копелян, нахохлившись умостился на жердочке.

 

— Прости меня, — шагнул к вольеру Платон. — Пожалуйста. Я как бы не хотел тебя обидеть. Вспылил.

 

Попугай мгновение-другое помедлил.

 

— Ничего страшного, — сказал он. — Я прощаю тебя.

 

— Тогда пойдем. Ну не дуйся. Пойдем.

 

С Копеляном на подлокотнике пассажирского сиденья Платон погнал «Тойоту» через город. Вымахнул за окраину, промчался по загородному шоссе. Вот оно, садоводство. Неухоженный домик, запущенный двор. Нанятые Лидией Петровной ремонтники работу еще не начали.

 

Копелян привычно вспорхнул на плечо. Платон, прихватив из багажника монтировку, взлетел на крыльцо, отпер входную дверь.

 

— Здесь есть подвал? Или погреб?

 

— Да. Есть.

 

— Где именно?

 

Попугай не ответил. Как обычно, когда поступал неявный вопрос.

 

— Здесь? — принялся смещаться по занозистому дощатому полу Платон. — Или здесь? Может быть, здесь?

 

Когда Копелян кивнул, он поддел монтировкой рассохшиеся половицы, отпер засов на обнажившейся крышке люка. Вниз вела винтовая лестница.

 

Осторожно, опасливо Платон спустился по ней. В темноте нашарил на стене рубильник, включил свет. И остолбенел.

 

Погреб, в отличие от самого дома, был ухожен. По стенам на стеллажных полках рядами стояли прозрачные цилиндрические предметы, заполненные гнойно-желтой жидкостью по самые венчающие цилиндры крышки. И внутри каждого из этих цилиндров… внутри…

Платон шагнул к ближайшему. Миг спустя его вывернуло на добротный каменный пол. В жидкости плавала отсеченная от тела человеческая голова. Искаженное мукой, перекошенное, уродливое лицо. Детское, девчоночье, но настолько страшное и отвратительное, насколько это возможно.

 

— Мария Девятьярова, — прокомментировал Копелян, — тринадцати лет. Волосы черные, глаза карие. На момент заточения девственна. Похищение и водворение в заточение тридцатого ноября две тысячи двенадцатого. Пубертат в начальной стадии. Лишение девственности. Инъекция стимулирующих ферментов. Оплодотворение. Сношения при ранней беременности. Имплантация генов домашней свиньи.

 

На неверных ногах Платон двинулся вдоль стеллажей.

 

— Клавдия Купченко, — будто экскурсовод, излагал попугай, — двенадцати лет. Волосы рыжие, глаза зеленовато-серые. Полина Калужная, десяти лет. Волосы…

 

Платон попятился. Мазнул взглядом топчан у торцевой стены, пару стульев в его изголовье. Вбитые в стену скобы с крепленными к ним цепями. Умывальник.

 

Там они жили, понял Платон. Нет, существовали. Мучились. Наверняка молили о пощаде. Потом умирали.

 

Маньяки зачастую фетишируют и заводят дневники, думал Платон, автоматически ведя «Тойоту» обратно в город. Для освежения воспоминаний о содеянном, он об этом читал. Его отец тоже хранил фетиши и вел дневник. Только фиксировал истязания жертв не на бумаге, не на магнитной ленте и не на электронном носителе.

 

Ключ к дневнику хранился в неказистой тощей тетради в линейку. А сам дневник — в голове. В птичьей, с модифицированным под стать человеческому мозгом.

 

«Что же делать? — мучительно думал Платон. — Что мне теперь делать?»

 

В тетради пятнадцать страниц. Пятнадцать имен. Полтора десятка оборванных на взлете девичьих жизней. При этом невинно убиенные — дело рук его отца, которому он, Платон, наследовал. Как же он будет теперь с этим жить?

 

Из раздумий выбила телефонная трель. Звонила Таня.

 

— Извини меня, — сказала она тихо. — Прости, если можешь. У меня был срыв, помнишь, я предупреждала? Сама не знаю, что на меня находит. Будто с цепи срываюсь, стоит обо всем вспомнить. Ты все еще хочешь на мне жениться? Не торопись с ответом. Завтра, в девять вечера, я возвращаюсь. Ты можешь встретить меня на вокзале, если пожелаешь, конечно. Ну или не встречать, я пойму.

 

— Да, конечно, — промямлил Платон. — Конечно, я встречу. До завтра, Таня.

 

Он разъединился. Усилием воли взял себя в руки и попытался рассуждать здраво.

 

Есть три варианта, отчетливо осознал Платон. Только три. Остальные негодные или неприемлемые. Необходимо принять решение и выбрать один из трех.

 

Можно явиться в полицию. Написать заявление и отказаться от всего. От наследства, оставленного изувером и нелюдем. От безбедной, обеспеченной жизни. И от Тани. Бросить все и уехать. Заглушить, выдавить из себя всю эту историю. Изжить ее как ночной кошмар.

 

Надо быть недоумком, чтобы отказаться, пришел на помощь внутренний голос. Ради чего? Ты ни в чем не виноват и ничего не исправишь. Попросту зачеркнешь свою жизнь. Ни за грош, ни за понюшку табаку.

 

Можно и не отказываться. Залить проклятый погреб цементом, уничтожить жуткую, нечеловеческую коллекцию фетишей. Загородный дом продать или сжечь. И забыть Таню. Они не смогут жить как муж и жена с молчаливым до поры до времени свидетелем в вольере у торцевой стены. Пускай Копелян не беседует с посторонними. Но вдруг рано или поздно он раскроет рот? Или клюв, неважно. Тогда все всплывет.

 

И наконец, можно отказаться от попугая. Платона передернуло, стоило подумать об этом. 

Свернуть шею мирно умостившемуся на плече деликатному, преданному существу. Тогда никто ни о чем не узнает. Единственный свидетель исчезнет. К тому же Таня все равно не сможет жить рядом с птицей — Копелян ее на дух не переносит. И кажется, теперь ясно почему.

 

— Ты стыдишься, верно? — спросил Платон вслух. — Тебе стыдно перед Таней? Стыдно, хотя ты ни в чем не виноват?

 

— Да, — подтвердил Копелян. — Мне стыдно. Очень.

 

Платон поднялся.

 

— Посиди тут, — попросил он. — Мне надо… остудить голову, что ли.

 

Он встал под душ, с полчаса терпел контрастные тугие струи. Не помогло. Вернулся в гостиную. Копелян, усевшись на подголовник кресла, ждал. При виде Платона вспорхнул, привычно устроился на плече.

 

— Я запутался, — признался Платон. — Не знаю, что делать теперь, понимаешь? Мне даже пришло в голову избавиться от тебя. Но я этого не сделаю. Никогда не сделаю, клянусь!

 

Попугай повел крыльями, потерся головой о щеку хозяина.

 

— Я знаю, — проговорил он. — Знаю, что делать.

 

— Да? Что именно?

 

Секунду-другую Копелян молчал. Затем сказал:

— Прости меня. И прощай.

 

— В каком смысле? — пролепетал Платон. — Что значит «прощай»?

 

Копелян не ответил. Он взлетел с хозяйского плеча. Описал под потолком круг, другой и вылетел в открытую форточку.

 

— Вернись! — Платон бросился к окну. — Вернись сейчас же! Прошу тебя!

 

Заполошно хлопая крыльями, Копелян улетал из его жизни неведомо куда. Вещдок, говорящий дневник маньяка и садиста, истончался, таял в небе. Минуту спустя истаял.

 

Платон заплакал. Он не помнил, когда плакал в последний раз. Ему казалось, что никогда.

 

Он не знал, сможет ли с этим жить. Сумеет ли все забыть, запереть на задворках памяти и навесить засов. Если нет, то, наверное, сойдет с ума и сведет с ума Таню. Если да…

 

У него был выбор, но выбрать Платон не успел. Да он и не смог, не сумел бы. Сумел Копелян. Он знал, что делает, или, скорее, чувствовал. Отказ от наследства и от Тани теперь был бы сродни предательству, отчетливо понял Платон.

 

Он яростно разорвал тощую тетрадь в линейку. Сжег обрывки. Пепел спустил в унитаз. 


Рассказ опубликован в журнале  "Русский пионер" №123. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".