Классный журнал

 

Телефон выключать мне не полагается. Связь пропадает, только когда я в самолете или в тюрьме. В обоих вариантах мобильное устройство становится обыкновенной молчаливой железкой с экраном. В самолете приема нет по причине того, что мы очень высоко, в тюрьме же телефон приходится оставлять в специально отведенном для этого месте. Связь заключенного с внешним миром через адвоката осуществляться не должна. Таковы правила. И ничего тут не поделаешь. Хотя эту предосторожность, если срочно нужно, можно с успехом обойти без всяких проблем. Адвокат берет паузу, спускается на улицу, звонит куда требуется и таким образом передает от имени сидельца все что угодно и кому это необходимо. Такой своего рода забытый в девяностых годах гаджет под названием пейджер. Только в человеческом облике. Короче говоря, не знаю, как другим коллегам, а мне выключать телефон нельзя. В доме к этому привыкли все — от любимой и детей до горничной и обожаемой Джессики.

 

Это был как раз тот случай, когда мелодия разбудила часть спящей квартиры без пятнадцати два ночи. Частью был я сам. Остальных могло поднять только землетрясение. Через полчаса после того, как оно закончится.

 

— Андреич, прости, дорогой. Если бы не срочность, не стал бы будить. У меня мои ребята попали под раздачу. С одной стороны поганый мусор, с другой — еще хуже. Просто каток ужаса. От тебя нужен совет. Ты же самый мудрый. И умный. Я им сказал только: «Он и никто другой». И обычный гонорар за час работы нужно умножить на четыре за то, что разбудили семью. Вас же двое с супругой и еще две дочки. Так что в четыре раза. Хорошо придумал?

 

— Здравствуй, потрясающе придумал… Но в соседней комнате еще горничная Таня и собака. Так что нас шестеро.

 

— Андреич, они нормальные пацаны, сам увидишь. Не обидят. Помоги, пожалуйста. Сейчас перезвонят.

 

Шутка по поводу шестерного гонорара не удалась. По‑моему, ее приняли всерьез. Если так, то действительно дело у подопечных дедули дрянь. Оно и понятно — к адвокату редко приходят с праздничным настроением в одной руке и гонораром в другой. Такова c’est la vie, шутили когда‑то в нашем институте. Довольно точное определение ситуации.
 

Впрочем, спорить с господином Усояном смысла не было. Аслан Рашидович, в миру Дед Хасан, был одновременно главным вором в законе в стране и очень хорошим клиентом нашего адвокатского бюро. Скорее, даже не он сам, а его «коллеги», которых он время от времени рекомендовал. Отказывать дедушке не хотелось, тем более что любимая спала, дети вообще ничего не слышали, а очаровательная йоркшириха Джессика была совсем не против посидеть ночью у меня на руках. До Деда Хасана, его подопечных и даже до моей мудрости, по версии все того же дедушки, ей было как до лампочки в моем кабинете. А вот поспать в хозяйских руках — за счастье. Собачье счастье.

 

Через полчаса в гостиной появились два молодых и довольно угрюмых джентльмена туповато‑бандитской наружности, и вскоре стало понятно, почему московская ночь не навеяла радость романтики на лица моих гостей.

 

История была действительно небанальна.

 

Молодые люди довольно долго и плодотворно «работали» на контейнерном портовом терминале Северной столицы. Работа была и прибыльная, и суетная, и одновременно опасная. В Петербурге время от времени происходили размолвки с коллегами, с честными и продажными людьми в погонах, с заезжими бандитами, с постоянно появляющейся новой жадной и голодной братвой и со старыми ворами. Кто‑то кого‑то подстреливал и топил в Неве, но в целом некое разделение интересов в конце концов сложилось и, можно сказать, было налицо.

 

Моих мозгов в два часа ночи хватило для понимания того, что пока я слушаю некую увертюру, а все основное действие в актах и сценах еще впереди.

 

В конце концов в морском торговом порту, как в месте основного источника доходов моих гостей и их профсоюза, сложился каскад договоренностей с таможней, представителями МВД, прокуратурой, мэрией и даже с известной федеральной структурой, отвечающей за безопасность страны. По‑простому ФСБ. Ночные визитеры арбатской квартиры занимались приемом одного очень уж специфического товара и его дальнейшей оптовой реализацией. Но несколько дней назад все перевернулось с ног на голову. Те же структуры (таможня, милиция, прокуратура и т. д.) в одночасье перестали работать согласно предыдущим договоренностям. Мало того, они все начали требовать от пацанов безоговорочного подчинения и исполнения приказов. Ситуация резко осложнилась, когда не желавшие подчиняться (назовем их протестантами, от слова «протест») начали пытаться качать права на встречах (стрелках) с неожиданно захватившими власть в порту. Варфоломеевская ночь избиения протестантов продолжалась почти месяц. Оборзевшие негодяи начали поголовные аресты за все прошлые деяния, и конца‑края этому не видно. Кроме того, десять или двенадцать человек были найдены на улицах Петербурга не совсем живыми. Еще несколько человек скончались в «Крестах» (знаменитая петербургская тюрьма). Кажется, от насморка и кариеса. Что же касается моих гостей, то они просто ушли в бега в связи с открытием уголовных дел (сбыт наркотических веществ в особо крупном размере и т. д.), и по совету Деда Хасана путь за ответом на постоянно возникающие вопросы русской интеллигенции «что делать?» и «с чего начать?» привел их в эту ночь в один известный дом адвоката и коллекционера. Понятно было только одно: всем теперь руководит чья‑то очень властная и невидимая рука. Наступила другая эпоха. Неизвестная, непонятная и поэтому очень опасная.

 

В довершение всего из далекого зарубежья пришло сообщение о том, что за последний контейнер made in Columbia надо срочно рассчитаться. Объяснения, что таможня взбунтовалась на ровном месте, не принимались. Поставщики также объяснили в одночасье обедневшим протестантам, что произойдет для начала с разными частями тел всей семьи каждого из участников сделки, выделив жалких пять дней на решение труднейшей задачи. И вот это было самое страшное… По сравнению с этой угрозой блекли даже возможные молодые годы в исправительной колонии строгого режима.

 

На мой вопрос, насколько серьезными являются люди, обещающие столь яркое и короткое будущее, клиентура моего дома сначала истерически засмеялась, а затем откровенно заплакала. Я понял, что мужчины могут быть душевно легкоранимы и ничто человеческое им не чуждо. Даже если это друзья Дедушки Хасана.

 

Пришлось взять паузу на пять минут и все обдумать. Кто бы они ни были, люди пришли за советом, и этот совет надо было придумать, продумать и дать.

 

Вежливо попросив разрешения, друзья в ожидании вердикта начали разглядывать полки в гостиной и коридорах.

 

Та арбатская квартира была сделана по особому проекту. Дело в том, что в то время я увлекался коллекционированием русского фарфора советского периода и, будучи натурой влюбчивой и увлеченной, собрал гигантскую коллекцию шедевров. Маленькие и большие статуэтки, расписные тарелки и блюда, дивная посуда и огромные панно — все это стояло на полках, висело, занимало часть напольного пространства и постепенно выселяло хозяев из квартиры. Разглядывать все это было безумно интересно даже таким далеким от искусства молодым людям, как эти. Ребята бродили по дому и, несмотря на угнетенное настроение, цокали языками и время от времени даже трагично хихикали.
 

Наконец идея пришла ко мне. Идея была простой и, может быть, немного бесхитростной, но в данном конкретном случае, по моему мнению, вполне рабочей.

 

Sic transit gloria mundi, что с латыни переводится просто и точно: «Так проходит мирская слава». Хотя слава у Дедушки была весьма специфическая.

 

Много лет спустя после трагедии на Поварской улице, поздним и прекрасным майским вечером, по дороге к лифту в собственном доме я был остановлен нашими домовыми охранниками:

— Александр Андреевич, тут к вам заходили, подниматься и беспокоить супругу не стали, а говорить хотели только с вами. Вот — передали сверток. Сказали, подарок. Записку написали. Я им конверт дал.

 

С этими словами служивые вынесли завернутое в многочисленные тряпки нечто довольно громоздкое. На ощупь это было что‑то в широкой раме. Хотя не очень тяжелое. Охранники помогли мне поднять ее наверх и аккуратно поставили сверток перед нашей дверью.

 

Грязные тряпки заносить в квартиру совершенно не хотелось. Пришлось сходить на кухню, по дороге бросив портфель в кабинете, взять ножницы и мешок для мусора, вернуться к тряпкам, разрезать связывающую этот кошмар веревку и наконец размотать вонючий гадюшник.

 

Вот до этого самого момента в моей жизни все было более или менее понятно и безоблачно...

 

Сначала из тряпок и старых газет выпал мятый незаклеенный конверт. В нем на вырванном из школьной тетради листочке в клеточку корявым почерком было написано следующее:

«Уважаемый Андреич, тут случайно увидели что‑то старое и вспомнили о вас и о том, как вас любил покойный дедушка. Вот решили порадовать и взяли с собой. Картина так себе, если не нужна — выбросите. Старье какое‑то. А рама клевая. Может, пригодится. Еще раз спасибо лично от нас за тот ночной совет. Но нужно опять поговорить по одному вопросу. Может, вместе заработаем. Мы заглянем на днях вечерком. С уважением».

 

Я размотал последнюю черную простыню и увидел то, что увидел…

 

Мало того что я происхожу из семьи потомственных собирателей антиквариата, мало того что я сам, в общем‑то, довольно известный коллекционер, прилично разбирающийся в живописи, я еще в студенческую бытность во ВГИКе был, кажется, самым смышленым и точно самым любимым студентом незабвенной Паолы Волковой, одного из лучших искусствоведов своего поколения.

 

Но и без регалий, особых знаний и образования, глядя на полотно, сверкающее перед моими глазами, можно было сразу понять, что передо мной шедевр высочайшего уровня. Уточню: высочайшего музейного уровня. Картина, стоявшая прислоненной к стене моей квартиры, была достойна занять место в Эрмитаже, Лувре, Прадо или музее Метрополитен. Более того, это она, то есть сама картина, могла выбирать, в каком музее и рядом с кем ей висеть.

 

Первый раз в жизни мне было неуютно в собственном доме.

 

Передо мной плыл этот реальный город под снегом, завораживая многочисленными мистическими персонажами в своей зашифрованной жизни. С первого взгляда мне показалось, что мои глаза вчитываются в какой‑то библейский сюжет, переданный через ощущение гения полторы тысячи лет спустя.

 

Я никогда в жизни не мог представить себе, что буду стоять в коридоре арбатской квартиры и в упор разглядывать и кощунственно бояться прикоснуться к шедевру такой высоты. Напротив меня пылал, нет, скорее, ослеплял все вокруг шедевр Брейгеля, скорее всего старшего.

 

Я был почти уверен, что это именно он, а не его сыновья. Слишком велико было очарование зимних деревьев, холодного солнца, яркого, как армянский абрикос, как бы висевшего на голых ветвях, прищур налета скрытого юмора и подавляющая все на свете красота глубины философствующего небожителя. Ошибки быть не могло. Ни во что другое не верилось, да и сомневаться не получалось никаким образом. Не было причин. Ни одной. Это шедевр Питера Брейгеля. Отца или сына — уже не столь важно. Важно то, что в эту минуту он стоит около двери в спальню у меня в квартире, где ему точно не место.

 

В полуобморочном состоянии я дошел до гостиной и плюхнулся на диван. Надо было все продумать и взвесить. Боже мой, что тут взвешивать и о чем думать?! У меня в коридоре находится бесценное ворованное сокровище, за которое могут посадить на много‑много лет, и кстати, правильно сделают.

 

Так, берем себя в руки и двигаемся здоровым и логически выверенным путем. Как обычно.

Для начала оставим десять процентов на ошибку. Все‑таки меня считают специалистом в искусстве двадцатого века. Но моя вторая любовь — это фламандцы с их загадками и торжественной обыденностью выдумок. Впрочем, в подлинности предстоит разобраться в любом случае. На первый взгляд и энергетика живописи, и краски, и манера письма очень и очень похожи на настоящую работу. Я бы почувствовал подделку, принял бы ее бездушие, отрешенность от фламандской школы шестнадцатого века, руку моего современника. Стараясь каким‑то образом проникнуть в загадку времен, я приложил руку к горящей живописи и на мгновение закрыл глаза. Я не чувствовал подделки, я ощущал другое. Неповторимое и какое‑то божественное начало, бережно водящее руку с кистью гения. У меня не было сомнений. Это шестнадцатый век, это… это написал человек, способный заставить полотно говорить. Правда, остается сомнение по поводу старшего Брейгеля. Сын часто делал повторы с отцовских шедевров. Конечно, здесь гениальность бьет в глаза. Но все‑таки… Вообще‑то для того, чтобы не ошибиться, следует положить рядом две работы: не подлежащую сомнению и ту, которую исследуешь. Рука автора тут же скажет свое слово. Безоговорочно. Но для меня сделать это практически невозможно. Я бы даже сказал, это исключено. Скорее всего, навсегда.

 

Дальше. Что делать с самой картиной? Вернуть некому. Дедушки давно на этом свете нет. Боюсь, что на том ему тоже не очень спокойно и уж точно не до меня. Телефона дарителей у меня нет, и я даже не знаю, как их зовут. Тут полный туман.

 

Пойти в полицию я не могу. Что я им скажу? «Воры подарили — вот, возьмите». Бред. Не понаслышке зная нашу полицию, думаю, что неприятностей можно огрести на ровном месте целую кучу, и авторы подарка тоже, мягко говоря, обидятся. В худшем случае, если что‑то пойдет не так, можно даже срок получить, а донос на братву на Владимирской пересылке не поймут. Нет, идти с чистосердечным признанием нельзя.

 

Оставить у себя? Ну это просто суицид. При количестве знакомых коллекционеров, бывающих в нашем доме, через неделю вся Москва будет знать, что у Добровинских появился настоящий Брейгель. Никому же в голову не придет, что я повесил на стену рядом с картинами Пименова, Анненкова, Кустодиева, Самохвалова, Кончаловского подделку под шестнадцатый век. Якобы Питер Брейгель. Двадцать‑тридцать дней, и об этом узнает хозяин. Еще неделя — и на руках браслеты. Намного менее изящные, чем какие‑нибудь гвоздики Cartier на запястьях любимой. Такие неприятные, стальные и щелкают мерзко.

 

Спрятать? Еще хуже, чем повесить. Во‑первых, не совсем понятно, куда. А во‑вторых, если при настенном варианте развески можно хоть как‑то оправдаться в случае неприятностей: мол, подарили, и все, то спрятанная картина — это, безусловно, путь к малосимпатичному отдыху от адвокатской деятельности. От шести до восьми лет.

 

Уничтожить? Никогда в жизни. Рука не поднимется, нога не шагнет. Шедевр должен жить. Выбросить? Еще хуже. С этого дня за мной будут неотступно следить. Все мои друзья‑коллекционеры вдруг приедут в гости просто так. Понять, как я смог «разжиться». Да и приятели владельцев сокровища не забудут о картине и не преминут ее продать и забыть про меня навсегда. На Ваганьковском.

 

Подарить? Еще более абсурдная мысль. Примерно по тем же причинам.

 

Уехать с этой картиной за границу и постараться продать или отдать в музей? Честно говоря, самый заманчивый вариант. Но через десять минут после моего прилета в аэропорт имени Шарля де Голля, даже если картина будет спрятана в сканере, таможня не обнаружит ничего подозрительного. В аэропорту меня встретит довольно строгий джентльмен, судя по всему, с недоверием относящийся ко всему миру в целом и к российским гражданам в частности. С этого момента можно считать, что у меня все отобрано и начинается судебный процесс против всех.

 

— Гарик, ты можешь одолжить мне свой фотоаппарат и в двух словах объяснить, как снимать картину без бликов? На полотне, к сожалению, лака более чем достаточно. Но особенного и выдающегося качества съемки не требуется. Просто нормальное, хорошее фото.

 

— Привези ко мне, и я тебе все сделаю за десять минут. В чем проблема? Зачем тебе мучиться? Захватишь бутылку коньяка, и все. Тебе жалко мне привезти коньяк?

 

Гарик Гинзбург был еще тем занудой…

 

— Бутылка тебе обеспечена в любом случае. Но картину не повезу. Извини. Нет страховки, и потом, она тяжелая, дорогая и большая. Мне нужен только твой фотоаппарат, пару советов и, может быть, какой‑то свет.

 

— Тогда давай я к тебе приеду и все сделаю сам.

 

— Гарик, ты можешь раз в жизни сделать то, что я тебя прошу? И все. Без твоей вечной еврейской инициативы.

 

— А что случилось? Ты меня уже не зовешь в гости? Я тебя чем‑то обидел?

 

— Все, пока, дорогой. Нет так нет.

 

Звонок прозвучал практически немедленно:

— Ну хорошо, хорошо. Но так как аппарат дорогой, то и коньяк должен быть дорогой. Жду сегодня в полседьмого в студии.

 

С этим вопросом я справился. Правда, он был самым легким.

 

Теперь заявление в МВД. От меня, коллекционера Добровинского. Пропал рисунок Сергея Эйзенштейна. Подозреваю, что был украден. Если по‑честному, то я действительно не могу найти у себя в многочисленных папках один фривольный рисунок великого режиссера. Отнесу в понедельник заявление на Петровку, благо там есть много знакомых, и попробую разговорить офицера относительно пропаж у других людей. Сомнений, что эта вещь принадлежала какому‑нибудь серьезному коллекционеру, у меня не было.

 

А еще есть Настя из Пушкинского музея. Очаровательная, милая, услужливая, знающая всех Настя. Ей можно звонить и в воскресенье, и в праздники.

 

Разговор был быстрым и содержательным. Настя пообещала подготовить мне список известных ей лично или опосредованно коллекционеров фламандской живописи интересующего меня периода. Их можно потревожить, ссылаясь на саму Анастасию. Какое счастье, что есть такие люди, как эта барышня. И даже не спросила, зачем они мне понадобились. Потрясающе. Надо будет завести ей в музей букет. Или конверт? Да, правильно. И букет, и конверт.

 

На сегодняшний день остался один невыполненный пункт. Дядя Федя — столяр и краснодеревщик — к телефону не подходит. Может быть, лучший специалист в своей нише в Москве. С одним большим но: пьет. Правда, только когда нет работы. Или когда работы много. Железный характер. Начинает пить в семь вечера в пятницу и заканчивает в семь вечера в воскресенье. Какой‑то удлиненный шаббат. Герой. Можно проверять по нему часы. Позвоню Федору Ивановичу в восемь‑полдевятого.

 

Еще хотелось бы поискать и найти персонажа по имени Леша Клык. Говорят, что он в чем‑то стал преемником Деда Хасана. Но как же не хочется лезть с расспросами в эту группу прихожан из храма воров в законе и бродяг! Оставлю на крайний случай.

 

Теперь о самом главном. Какова будет дальнейшая судьба Брейгеля?

 

Решение, пришедшее в голову ночью, было единственно правильным. Картину надо вернуть в дом, откуда ее украли. Как говорил персонаж фильма Гайдая, «без шума и пыли». Прямо в руки хозяину. Инкогнито. От неизвестного дарителя, то есть от меня. Это единственный вариант избавиться от идиотского подарка. Однако для этого надо найти предыдущего владельца, точно знать, что работа принадлежала именно ему, и тогда уже изыскать способ ее вернуть. Вот этим и предстоит заниматься в ближайшее время. Все хорошо, но зачем мне все это было нужно? Интересно все‑таки, когда вернутся два придурка с неким предложением. Мне подождать? Хорошо, я подожду.

 

Через неделю можно было подводить кое‑какие итоги.

 

Молодые люди не пришли, не позвонили и вообще никак не дали о себе знать.

 

Федор Иванович, трезвый и по‑армейски подтянутый, прекрасно справился со своей задачей.

 

Можно сказать, что Брейгель исчез в квартире, и я надеюсь, что скоро исчезнет из квартиры тоже. Пока же он просто растворился, как растворимый кофе. Надо быть семи пядей во лбу, чтобы теперь его обнаружить, хотя висит он на самом виду. Однако висеть будет совсем недолго. Когда‑то дедушка сказал маме про меня: «У моего внука не голова, а синагога». Возможно, в этом комплименте что‑то было правильным. По крайней мере, тайником я был очень доволен.

 

С фотографиями получилось тоже неплохо. Кроме общих планов картины я сделал еще около тридцати снимков деталей шедевра, мысленно разбив работу на множество квадратов.

 

Список коллекционеров, полученный от Насти, изначально был не очень большим (что хорошо), но постоянно пополнялся собирателями из разных городов бывшего СССР (что плохо).

 

Леша Клык, вернее его телефон, все время был в зоне недосягаемости. Через пару дней выяснилось, что он «отдыхает» на зоне и поэтому связь с ним в некотором роде затруднена. Оно и к лучшему.

 

Два часа в МУРе с заявлением о хищении рисунка Эйзенштейна, долгий и хороший разговор с моим уже, можно сказать, приятелем полковником, знакомым по делу об убийстве на Масловке, ничего не дал. Не помог ни ужин в соседнем ресторане «Ля Маре», ни «послеужинное» братание. Брейгеля, ни старшего, ни младшего, в розыске не было.

Это могло означать несколько вариантов развития событий.

 

Первый вариант — хозяина украденной картины нет в стране.

 

Второй — он по каким‑то причинам боится заявить в полицию о краже.

 

Третий вариант — его нет в живых.

 

Последний пункт я довольно быстро проверил по интернету. Нет, за предыдущие шесть месяцев никто из людей, способных быть обладателем шедевра великого фламандца, не умирал. По крайней мере, в России. Олигархи живы, коллекционеры на месте.

 

Осталось два первых варианта. Будем думать.

 

Очень большие надежды на моего лучшего друга и партнера Володю Бершадера. Встречаюсь с ним завтра. Пусть сегодня выспится после перелетов. В этой ситуации я мог довериться только ему.

 

Вообще, мой партнер и самый главный друг — это песня.

 

Володю ребенком вывезли из Советского Союза в Бельгию. Его замечательный отец был известнейшим в эмиграции коллекционером и меценатом. Вова вырос среди искусства, но, в отличие от многих детей, чье становление происходило в окружении шедевров, что никаким образом на них не повлияло, сын с юных лет очень хорошо и вдумчиво начал разбираться как в живописи, так и в прикладном направлении. Обладая феноменальной памятью, он стал ходячей энциклопедией массы всяких всякостей, о которых нормальный человек не то что может забыть, а просто не должен помнить. Получив высшее образование в Брюсселе, Володя довольно быстро стал, на мой взгляд, самым талантливым юристом в Европе. Никогда не встречал человека, который, читая гадостное исковое заявление против клиента, умудрился бы в дебрях потока обвинений найти позицию в пользу нашего доверителя и перевернуть ситуацию на сто восемьдесят градусов. Уникальное качество, завернутое в феноменальную усидчивость и заоблачную память. Неудивительно, что судьба свела нас много лет назад, к счастью для нас обоих и к огромному огорчению для наших оппонентов. Владимир был моей правой рукой, которая, к слову сказать, меня никогда не подводила. Выигранные суды в Париже, Брюсселе, Женеве, Лондоне, Цюрихе, Стокгольме и даже в Монако говорили и говорят об огромном таланте. Все основные европейские языки в совершенстве, плюс не очень востребованный голландский. Темно‑синий костюм, вкрадчивые манеры, белая рубашка, шелковый галстук Hermes темных тонов. Железная рука в бархатной перчатке. Кроме того, мы оба — заядлые гольфисты и коллекционеры. Вот почему Вова был единственным человеком, кому я мог доверить тайну и довериться сам. Других людей вокруг себя я не видел.

 

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — не отрываясь от изучения фотографий, задал вопрос Владимир. — Вещь гениальная. Ты уверен в подлинности?

 

— Нет, я уже ни в чем не уверен. Хотя вначале мне всё, буквально всё, все детали, все ощущения говорили за натурального Брейгеля. У меня и сейчас практически нет сомнений, но все равно надо убедиться. В пользу того, что это настоящий шедевр, говорит абсолютно все. На другой стороне весов — картину никто не ищет. Обычно так поступают или с подделками, или с ворованными предметами. В этом очень большая проблема. Сам понимаешь, что это невозможно, чтобы ее не начали искать через пять минут после обнаружения кражи.

 

— Если кража обнаружена…

 

— Конечно. Если обнаружена. Но такие вещи просто так на стене не висят. Она должна была быть застрахована. У нас страхует искусство только один банк, вернее, их страховая компания. Ты знаешь, что я хорошо знаком и даже дружу с владельцами. Проверял. Они по секрету сообщили мне — страховой полис на подобную картину не выдавался. Кроме того, чтобы такая работа была застрахована, понадобилось бы несколько заключений наших ведущих специалистов из Пушкинского музея, Эрмитажа и Института Грабаря. Ни один из специалистов из этого списка живого Брейгеля у себя на столе не видел и в руках не держал. Кроме того, ты вообще можешь представить себе дом, где висит Брейгель, хоть старший, хоть младший, без охраны, без сигнализации, без ничего? Просто висит на гвозде, и все. Но есть еще одна вещь, которая меня очень смущает.

 

— Насмешил. У тебя дома находится ворованный величайший мировой шедевр, а тебя еще одна вещь смущает. Потрясающее спокойствие. А десять лет лагерей тебя не смущают? Так что за мелкая деталь не дает тебе покоя?

 

— Объясню, и ты сейчас все поймешь. Внимательно посмотри на фото картины и на ее раму.

 

— Посмотрел. Я уже час на нее смотрю. И что?

 

— Ты видишь то, что я вижу?

 

— Саша, очнись и не сходи с ума. Я вижу, что у тебя едет крыша. Да, я вижу то, что ты видишь. А позволь спросить, почему ты мне задал такой тонкий философский вопрос?

 

— Понимаешь, ни сюжет картины, ни рама не насыщены золотом, не бросаются в глаза обывателю, а вернее, вору‑домушнику, залезшему в дом или квартиру, чтобы украсть драгоценности, часы, наличные деньги, золото‑серебро. Эти ребята, подарившие мне Брейгеля, понятия не имели, что крали. Я же тебе рассказывал историю с фарфором у себя дома? Так вот, я уверен, что с тех пор, как они увидели у меня дома фарфор, они факультет искусствоведения Московского государственного университета не заканчивали и ни диплома, ни диссертаций не защищали.

 

— Ну и что из этого? Куда ты клонишь? Пока все правильно. И что?

 

— А теперь закрой глаза и представь московскую гостиную, где висит настоящий Брейгель. Эта гостиная, на мой взгляд, должна быть большой и шикарной. Или я не прав?

 

— Сто процентов.

 

— В ней должно еще находиться энное количество всякого разного антиквариата. Бронза, другие картины, фарфор, шкатулки, мрамор, канделябры, каминные часы, да мало ли что еще. Я просто не могу себе представить человека, купившего шедевр шестнадцатого века в виде первой в жизни антикварной покупки. Или новоиспеченного любителя старины, повесившего ее около отрывного календаря в своей двушке в Бибирево. На кухне или около телевизора. Согласись, что к такому приобретению надо подойти нравственно, чувствительно, постепенно. К ней, к покупке, надо созреть, если хочешь. А значит, до того как за этот шедевр было выложено несколько миллионов долларов или евро, в доме должна уже была находиться некая серьезная коллекция чего‑то. Другого не дано.
 

— Мне кажется, я начинаю тебя понимать. Саша, ты гений! Конечно. Эта картина не могла висеть в комнате одна. И тогда возникает очень законный вопрос…

 

— …естественно, естественно, мой дорогой Володя. Почему пацаны сняли со стены именно ее? Они не могли ни знать, ни оценить стоимость довольно странной для неучей, для людей, не обезображенных знаниями и интеллектом, фламандской живописи. Она не бросается в глаза. Для них этот подарок мне выглядит как какая‑то мелочь, которую стыдно вообще‑то и дарить. Вот золоченый канделябр — другое дело. И места он меньше занимает, и выглядит богаче. Или каминные часы. Или что‑нибудь в золотой раме. Пейзаж. Натюрморт. Но не Брейгель! Никогда в жизни не Брейгель.

 

— Ты абсолютно прав. Пока все очень логично. Но что же из этого следует?

 

— Подумай сам.

 

— Извини, я немного теряюсь…

 

— А вообще‑то ответ на поверхности…

 

— Стой! Знаю. Я знаю. В этой комнате, вернее в этом доме или квартире, больше ничего не было. Не было никакого антиквариата. Не было ничего блестящего, золотого, кричащего… Как странно и как удивительно… Что же они грабили? Склад? Сарай? Но это просто смешно… Так не бывает. У тебя есть идеи? Но сначала скажи, я прав? Там ничего не было.

 

— Конечно. По‑другому никак не получается. Кстати, забыл тебе сказать. Картина была завернута в жуткие пыльные тряпки и старые газеты. Ты можешь себе представить, чтобы в гостиной, где висят малые голландцы или Брейгель, валялись старые газеты двадцатилетней давности? Или даже больше. «Коммерсантъ» самого конца прошлого века. Шизофрения. Настоящая шизофрения. Пацаны завернули картину в то, что валялось рядом. Или она так и была завернута изначально. Вот и получается, что ребята брали совсем не богатый дом, не в богатый же антикварный салон они залезли поживиться часами. А куда‑то в другое место. Вот в какое?.. И теперь главное. Чтобы найти хозяина шедевра, надо понимать, почему его пришли грабить. Что они искали? И что же они нашли? Или не нашли.

 

— Ты уверен, что тебе надо в это дело влезать? Мне что‑то эта история начинает не нравиться. Попробуй для начала найти данайцев. Помнишь? «Бойся данайцев, дары приносящих». Может, ничего не будешь делать и дождешься тех двоих молодцов? Подумай.

 

— Подумал. Хорошо подумал. Но, к сожалению, у меня нет другого выхода. Даже когда они придут, отдавать им картину нельзя. При любом аресте они могут сболтнуть что‑то типа того, что картину взяли там‑то и подарили тому‑то. Даже если я им ее верну. Ворованная вещь была у меня, и я никуда об этом не сообщил. А это уголовная статья. Нет, я должен найти владельца и ему вернуть. Конечно, когда мальчики придут, будет легче. По крайней мере, я надеюсь, что они все расскажут. Но когда они придут? И что расскажут? А теперь ответ на твой основной вопрос. Вот что я хочу, чтобы ты для меня сделал…

 

Мой разговор с сибирским коллегой был содержательным, но относительно недолгим. Константин Николаевич сразу понял, чего от него хотят. Единственной загвоздкой было ценообразование. Его пауза была мне очень понятна, но помогать ей материализоваться я был не вправе. Действительно, звонит так называемый звездный адвокат Александр Добровинский из Москвы. Просит сделать не очень трудную работу. Но ведь на том конце телефона — богатейшая столица, а здесь провинция. Можно только представить, сколько заплатят за такую услугу этому человеку в очках и бабочке... Нет, нельзя продешевить. С другой стороны, это адвокат Добровинский, он и отказаться может, если сильно загнуть. А так будет всем рассказывать: «Вот, помню, у нас было дело с Александром Андреевичем…» Через десять минут мямления и мучений я услышал про «двадцать тысяч, но если это много…», сразу согласился и, пока мы обсуждали детали, переслал адвокату его гонорар. Константин Николаевич обещал выехать следующим утром.

 

Леша Клык в миру носил более обыденное имя Алексей Зубов. Узнать с моими связями, где «чалится» один из преемников Дедушки Хасана, особой сложности не представляло. Но ехать самому в эту глушь и холод совершенно не хотелось. Я передал через коллегу некоторые детали нашего знакомства, о которых могли знать только Клык и я. Само задание, которое я поручил коллеге, было делом совсем нетрудным. Леше просто надо найти возможность мне позвонить. И все. «Весь базар до копейки».

 

Честно говоря, шансов, что Леша поможет в моем расследовании, было по‑прежнему мало. Подарок мог прийти только от ребят из той, питерской, истории. А они совсем не специализировались по квартирным кражам. Правда, специализация тоже меняется с годами. Вот я начинал как адвокат по международному морскому праву. А что теперь? Семейное ну и уголовка. Куда же без нее денешься в нашей стране? Другое дело, если Клык тех молодых, а сегодня уже и не таких молодых, знает. Тогда все в порядке. А если нет? Еще один обрыв ниточки? Но ничего, я все равно доберусь до истины. Если кто не знает, я очень настырный…

 

Шли дни, а молодые люди так и не появлялись. Это тоже наводило на кое‑какие мысли. Ни совет от меня, ни деловое предложение ко мне на повестке дня больше не стоит. Почему? Трудно сказать. Или отпала необходимость, или их тупо арестовали за что‑то. В возникшей тишине картину можно было надежно спрятать, что я благополучно и сделал. Шансы, что ее обнаружат в ближайшие сто лет, стали равны нулю.

 

Не знаю, как и где Леша раздобыл в лагере телефон, но через три дня раздался звонок.

Клык был хитрый и довольно осторожный человек. Если он позвонил мне через два часа после того, как к нему на свидание попал мой коллега, значит, он этого хотел, можно сказать, даже очень хотел, несмотря на риск «подарка» от лагерного начальства. Взыскание может осложнить досрочное освобождение. Если «нарушение» не согласовано с «хозяином» зоны…

 

— Андреич, приветствую. Надеюсь, все хорошо? Чем обязан?

 

Очень кратко и схематично я рассказал историю ночных визитеров по тому самому питерскому делу. Теперь мне надо найти одного из них. Любого.

 

— Я слышал о том эпизодике краем уха. Но, кто и что, не знаю или даже не помню. А зачем они понадобились через столько лет? Если я правильно думаю, о ком я думаю, то их уже давно нет с нами. Не могу ничем помочь, Андреич. Я вообще‑то скоро откинусь, приеду в Москву — чаю попьем. Через пять лет я выйду, дорогой. Недолго осталось…

Врет. Все врет. И по интонации, и по постановке вопроса, и по паузам между словами мне это абсолютно понятно. Все хорошо знает и все врет. Старики учили: «В каждом негативном действии заложен положительный для тебя момент. Его надо лишь увидеть и вычленить, а потом использовать так, как тебе необходимо. Запомни, Саша, аббревиатуру НАДО — “Нашел. Анализируй. Действуй. Осторожно”».

 

То, что Клык не пошел на контакт, а вообще, по идее,должен был помочь, говорит о многом.

 

Леша в теме и все знает.

 

Он чего‑то боится. Если вор в законе чего‑то боится — все серьезно.

 

Он, скорее всего, постарается кого‑то предупредить. Это очень хорошо. Буду ждать контакта.

 

Похоже, что произошло случайное попадание в точку. В какую — пока непонятно, но, кажется, попал. А ведь я вообще не хотел с ним связываться. Так, решил поговорить для очистки совести…

 

В уравнении с двумя неизвестными появился знаменатель — Леша Клык. К чему бы это?

 

Василий Тимофеевич стал пенсионером несколько лет назад. По слухам, он ушел не сам, а скорее, ушли его. Про Васю говорили, что подобных замов уважают, но не любят. Несговорчивый и строптивый, почти не пьет, занимается спортом, молодая красивая жена, коллекционер. Таким должен быть зам генпрокурора? Не знаю, не знаю… Им виднее. Скорее нет, чем да. До сих пор диву даюсь, как он просидел в своем кабинете столько лет при таких характеристиках. Несмотря на синюю форму, большой и неуютный кабинет и серьезные погоны, Василий был в каком‑то роде весельчак и балагур. Мы часто проводили вместе вечера и даже играли в гольф. Вася пыжился, старался, играл плохо и очень по этому поводу переживал. У него еще было одно замечательное качество. Он никогда мне, да вообще‑то и никому, не морочил голову. У Базилио (так его когда‑то прозвали мои дети) были очень четкие ответы — да и нет. Вот почему с ним было легко. Короче говоря, мой близкий друг.

 

Завтрак — абсолютно сакральное время для меня. А завтрак с товарищем в кафе «Пушкин» удваивает удовольствие.

 

— Скажи, ты можешь мне что‑то рассказать о трафике кокаина через контейнерный терминал питерского порта в первой половине девяностых?

 

— Кое‑что могу, безусловно. Смотря что тебя интересует. Предание старины глубокой? А вообще, зачем ты полез в эту гадость? Тебе своих дел в бюро мало, что ли? Или адреналинчик заиграл?

 

— Вась, будь человеком, не морочь мне голову. Расскажи, что можешь. А я потом выдам тебе дивную историю про питерский терминал у меня дома. В окружении фарфора.

 

Вася вздохнул, словно ему предстояла мучительная работа, откусил лапку круассана, как бы испытывая мое терпение, и наконец заговорил:

— Ну… в общих чертах это было так. На заре перестройки и в начале девяностых наркобизнес прибрали к своим рукам несколько бандитских группировок. Могу перечислить, но это не имеет существенного значения. А вот ближе к середине девяностых начали происходить очень трагические события довольно завуалированного толка. Бандитов, сопровождавших и принимавших груз, начали подставлять. Какая‑то невидимая рука очень хорошо знала, что делала. Таможня, бывшая до начала «кокаиновой войны» в доле у всех групп разом, резко стала изображать честность и преследовать собственных бывших кормильцев. Непонятную игру одновременно начали вести и зарубежные поставщики. Неразгаданная до сих пор шарада — каким образом запечатанные и полные этой отравы контейнеры приходили в порт пустыми, но с пломбой. Расплачивались за эти выкрутасы жизнью молодые парни, как ты помнишь, в основном бывшие спортсмены, увлеченные уголовной романтикой и легкими деньгами. За полгода в порту полегло от разборок человек семьдесят. Трупы из воды вылавливали только так… Это лишь на территории контейнерного терминала. А сколько еще постреляли в городе… Группы начали отказываться от бизнеса одна за другой. Их «переводили», так сказать, из крупных оптовиков в мелких торговцев. Поползли разные слухи. Самое удивительное, а может быть и неудивительное, что отстрел бандитов производили ребята из МВД. Они знали всё и про всех. В скором времени действительно стало похоже, что ниточки этого нового наркотрафика тянулись на самый‑самый верх. У меня были кое‑какие сведения, что «самый верх» был не только здесь, но, как это ни парадоксально, и там… за рубежом. Кто‑то мне даже говорил, что деньги от продажи «кокса» шли на президентские выборы девяносто шестого года. Не удивлюсь, если это действительно было так. Короче говоря, через шесть месяцев после начала «коксовой войны» самым спокойным местом в России стал наш питерский порт. Все прекратилось для одних и пошло в гору для других. Доклад закончил.
 

— Подожди, еще не все. А груз по‑прежнему шел?
 

— Уверен, что да. Но доказательств никаких у меня нет, сам понимаешь. В порту стало все очень организованно и безумно секретно. Без приказов сверху подобной ситуации представить себе нельзя.
 

— Ты по именам кого‑то знаешь? Из пацанов того времени, питерских, московских, казанских?
 

— Нет. Не помню уже. И прости, даже интересоваться для тебя не буду. Во‑первых, потому что ты мой друг, и я не хочу, чтобы ты влезал в эту поганую историю, хотя все события и остались в этом жутком прошлом. Во‑вторых, я тоже хочу жить. Танька беременна, ты знаешь? Это такое счастье, я наконец буду отцом. Уже пора в моем возрасте.

 

— Ой! Поздравляю. Хочу увидеть сегодня же нашу Танюшу и обнять. Могу заехать к вам вечерком? А сейчас прости, но у меня к тебе последний вопрос. Ты кого‑нибудь подозреваешь или подозревал на этом, как ты сказал, «самом верху»?

 

— Да. Но клеветать и наговаривать не хочу. К тому же о… нет, не хочу. Да и доказательств у меня, по правде говоря, практически нет. Так все очень поверхностно и косвенно. Вечером в каком часу? А ты свою фарфоровую историю сейчас расскажешь или за ужином?

 

Три недели вокруг меня не происходило ничего интересного, связанного с отравленным подарком. Молодые люди больше не появлялись. Скорее всего, надобность в советах отпала. Вокруг ничего не происходило, а вот мозги шевелились практически без остановки. Я ждал, что Володя вернется в Брюссель и сделает для меня то, о чем я его просил. Дел в бюро было по горло, и Вова все не ехал и не ехал. Нельзя сказать, что он отдыхал. Я вообще не знаю, когда в последний раз он ничего не делал больше суток. В этот момент мой лучший друг по моему заданию занимался более или менее обыденным делом: из простой жены олигарха путем раздела имущества с мужем создавал новую креатуру списка женского Forbes. «Бершадер — Пигмалион нашего времени». Красиво звучит…

 

Тем не менее пока времени тоже терять не хотелось. За неимением действий и событий часы и минуты в сутках надо было использовать по‑другому. Включить мозги, например. Тем более что один способ был многократно проверен.

 

Правильно поставленные вопросы всегда приводили меня к победам в судах, на переговорах, а также к решению разного рода задач. В этот раз ситуация была настолько тупиковая, что, кроме списка вопросов, продолжать поиск хозяина картины было абсолютно нереально. Поэтому пришлось остановиться пока на этом.

 

Итак.

 

Вопрос: почему картину Брейгеля никто не ищет? Как это возможно? Она действительно никому не нужна?

 

Шедевр Брейгеля могут не искать только в том случае, если хозяин ее куда‑то спрятал, а сам исчез. На время или навсегда. Предположить, что предыдущий владелец умер, что у него нет ни одного наследника, что ее (эту картину) никто не видел, хотя она висела на стене, что она была в помещении одна‑одинешенька и никому никогда не была нужна, просто невозможно. Получается, что Брейгеля изначально спрятали где‑то в чулане или сарае, где он сиротливо валялся, завернутый в старые газеты и тряпки, и как раз там и попал в руки моих щедрых на подарки бывших клиентов. Так? Так. По всем раскладам выходит, что я более или менее определился с местом кражи: чулан, подсобное помещение, сарай, туалет, наконец (почему нет?). Конечно, возникает вопрос: что делала фламандская живопись шестнадцатого века в каком‑нибудь заброшенном деревенском клозете? Я бы с удовольствием туда сходил, все разведать и понять. Тот случай, когда можно сказать: «Адвокат Добровинский пошел по надобности». Но найти ответ на этот вопрос пока нереально. Просто отложим его в сторону до лучших времен.

 

Вопрос‑прелюдия: чего испугался Леша Клык? Ну, тут вроде все понятно. Если предположения Васи верны, то получается, что ребята с тех ночных «посиделок» у меня дома живы (или хотя бы один из них), а кроме того, они работали или еще работают на кого‑то из власть имущих. А еще Клык может подумать, что его проверяют, и после нашей беседы довольно быстро сдаст всю информацию кому‑то наверху. Надо ждать чьего‑то звонка. Или пули? Нет, не думаю. Значительно полезней сначала узнать, что я делаю и зачем задаю вопросы «мирным гражданам», а также порассуждать на тему, для чего мне понадобилась такая информация. А уже потом можно думать о пуле. Неприятно все это.

 

Однако вернемся к вопросам.

 

Незаконченная фраза Васи «К тому же о… нет, не хочу». Я ее очень хорошо помню и кручу в мозгах по‑всякому. Словно кубик Рубика.

 

Первое, что поселилось в голове как продолжение Васиной фразы: «К тому же о… покойниках или хорошо, или никак».

 

Всегда вспоминается по этому поводу дивная еврейская притча.

 

В местечке хоронят Кацмана. Покойный был ненавидим всеми, включая своих родственников. Жадный, завистливый, злой и глупый. И вот похороны. К собравшимся членам общины обращается местный раввин и говорит: «Мы хороним Иосифа Кацмана. Все знают, какой он был при жизни. Но, по нашему древнему обычаю, кто‑то должен сказать о покойном хотя бы что‑то положительное. Кто скажет?» Все молчат. Раввин продолжает: «Я все понимаю, но надо что‑то все‑таки сказать. Потом мы быстро прочтем молитву и его, слава Всевышнему, закопаем. Ну? Кто‑то будет говорить?» Все молчат. И тут ребе принимает единственно верное решение: «Рабинович, ты самый умный человек в нашем местечке. Скажи ты. И не спорь с раввином. Давай говори». Деваться некуда. Раввину в таком деле отказывать нельзя. Старик Рабинович грустно вздохнул, опустил глаза на гроб с Кацманом внутри, подумал минуту и наконец выдавил из себя: «Его брат был еще хуже…» По‑моему, гениально.

 

Второе: откуда в Москве мог взяться Брейгель? Хороший и законный вопрос. У нас нет Брейгеля ни в одном музее. Если бы он был в частной коллекции, то его рано или поздно показали бы на какой‑нибудь выставке или экспозиции в Эрмитаже или в Пушкинском музее. Скорее всего, это новое приобретение. В смысле относительно новое. Скажем, купленное начиная с периода появления в стране по‑настоящему богатых людей с серьезными деньгами. Мало того, человек, который купил такой шедевр, определенно имел на это веские причины или специфический вкус. Все‑таки не всем дано полюбить и разбираться во фламандской школе живописи. Круг таких людей очень узок. Надо будет составить список олигархов, потенциально способных на это, и по ним, мягко говоря, «пройтись», что ли. Короче говоря, Брейгеля привезли из‑за границы. Если найти, кто его продал, то можно будет попытаться определить также и кому.

 

Могу, конечно, выделить какой‑то процент вероятности, что шедевр купил некий меценат перед самой революцией и спрятал у себя в подвале, зарыл, заныкал, замуровал. И вот она сто с лишним лет где‑то лежала в идеальных условиях и в идеальном состоянии. Потом ее нашли знакомые мне пацаны, завернули в старые газеты и принесли мне. Бред.

 

Сколько он стоит, если он настоящий? На мой взгляд, мода на живопись и ценовые параметры рынка безумно несправедливы. Но с этим нельзя бороться. Спрос определяет цену. Мне не очень понятно, как могут Ван Гог и Пикассо стоить сотни миллионов долларов, Кандинский и Шагал (ничуть не менее знаковые художники, чем предыдущие два) — десятки миллионов, а фламандцы, в частности великий Брейгель, на порядок меньше. Такая вещь, как эта, — всего лишь три—пять миллионов? И все? Даже как‑то обидно за средневековых живописцев.

 

Интересно, почему об этом Брейгеле никто не знает в музеях нашей страны? Или знают, просто я не слышал? А это, честно говоря, практически невозможно. Но все равно надо проверить. Скорее всего, об этой работе у нас ничего не известно. Почему? Тут ответ очень прост. Или картину по каким‑то причинам прятали, или после покупки о ней старательно забыли. В чем дело, откровенно говоря, не могу даже предположить. Ну, скажем, хозяина убили или он умер. А что, у него не было наследников? А если его убили, то дом никто не обыскивал? Что‑что? Обыскивали и не нашли? Бред. Чтобы наши ребята из МВД что‑то не нашли? Ха‑ха три раза.

 

Почему о нем не знают коллекционеры? Простой ответ на простой вопрос. Хозяин картины, он же возможный покупатель, не коллекционер. Вообще близко не коллекционер. Ни на каплю. Просто рядом не стоял. Дело в том, что одна из прелестных сторон коллекционирования и собирательства — это очень милое и знаковое «похвальбушество» перед коллегами-собирателями. Огромное удовольствие видеть горящие интересом и завистью глаза гостей, когда ты показываешь им свои последние находки. Ох, какое это прекрасное чувство превосходства и снисхождения к не имеющим аналогичного шедевра!.. Никто из настоящих коллекционеров не будет лишать себя такого удовольствия: «У меня первый Брейгель в России…» Сказал — и все в шоке замолчали. Аж мурашки по коже.

 

Старые газеты, в которые был завернут шедевр, — случайность, или картину запаковали много лет назад, и она где‑то стояла все это время в таком виде? Чтобы найти правильный ответ, надо попробовать рассуждать логически. Если картина где‑то висела, то очень непохоже, чтобы рядом валялись старые газеты. Как‑то не вяжется. Обычно квартирные воры упаковку с собой не носят. «Товар» заворачивается в подручный материал: пледы, простыни, одеяла. Следовательно, картина была завернута изначально в газеты и стояла где‑то в ожидании чего‑то. Парадоксально звучит, но перемены в своей судьбе она в конце концов и дождалась.

 

Навязчивый вопрос пока висит без ответа: почему ее не повесили? Она изначально была ворованная? Но откуда? И когда? Хотя все может быть. Что мне точно известно на сегодняшний день, так это отсутствие «моего» Брейгеля в списке разыскиваемых вещей и у нас, и где‑либо в мире. Если узнать, почему ее не повесили, то, скорее всего, половину пути к разгадке тайны можно будет считать пройденной.

 

Почему мне ее подарили? Или, скорее, зачем мне ее подарили? Вряд ли людей, которых я когда‑то консультировал в деле питерского терминала, обуревали сантименты и чувство благодарности. Больше похоже на какую‑то подставу. Хотя тоже не вяжется. Похоже, просто хотели избавиться от балласта? Нет, согласно записке, им что‑то от меня нужно. Но почему эти придурки исчезли?

 

Имеют ли какое‑либо отношение события в контейнерном терминале Петербурга к картине Питера Старшего или Питера Младшего? Не думаю. Но зарекаться не следует…

 

Имеет ли значение сюжет картины? Если да, то какое? А вот это еще один хороший вопрос. На картине великого художника изображено Рождество Христово в интерпретации фламандского гения, никогда не бывавшего в местах, где Иисус родился. Мизансцена происходящего, если можно так сказать, представляет собой хорошо заснеженный средневековый городок, который живет своей фламандской жизнью в тулупах и прочей зимней атрибутике. В скромном сарае происходит что‑то такое, что вроде бы напоминает сюжет библейского повествования. Правда, все присутствующие, как один, обуты в деревянные шлепки, которые во Франции называются «сабо», в Бельгии — «кломпы», а коровы и овцы все до одной увешаны бубенчиками и колокольчиками. В общем, рождественская сказка. Правда, в это время в городке происходит неизвестно что. Вернее, известно что — полное грехопадение. Люди пьют, прелюбодействуют, воруют, ругаются и совершенно не понимают, что мир в эти мгновения изменяется навсегда в стенах соседского сарая. Однако гений Брейгеля дает смотрящему на его шедевр полную уверенность в том, что свет звезды Вифлеема прямо сейчас, буквально через секунду остановит эту вакханалию. Вор прозреет и вернет украденный кошелек, проститутка и ее клиент оглянутся на мир и пойдут молиться, собутыльники выльют алкоголь в снег, а враги обнимутся. Такова магия искусства. Такова задумка гения. Завораживает… Все это великолепно, однако ответа на мой вопрос, приобрел ли «Рождественскую ночь» владелец из‑за сюжета картины, или купил, потому что понравилась живопись, у меня нет. Пока нет.

 

Что вырисовывается в результате?

 

Некто, не коллекционер, но состоятельный человек, предположительно в конце девяносто девятого года приобрел где‑то работу Брейгеля под условным названием «Рождественская ночь». По всей видимости, картина нигде не висела, не выставлялась, а пролежала в укромном месте все эти долгие и насыщенные годы двадцать первого века в нашей стране. Не так давно место, где среди прочего находился данный шедевр, было ограблено людьми, связанными с тем самым происшествием на таможне контейнерного терминала петербургского морского порта в первой половине девяностых годов. То есть где‑то за пять‑шесть лет до того момента, когда картина попала в Россию. По каким‑то причинам вышеозначенный шедевр в виде отравленной пилюли я и получил в подарок. В настоящее время она находится в месте, где обнаружить ее невозможно. Вот почему, пока суть да дело, мне можно работать и думать относительно спокойно. Кто молодец? Я молодец.

 

Все? Да, на сегодняшний день все.

 

 

Пара изумительных судов и разного рода других тяжб захватили меня настолько, насколько хватало времени в сутках. Домашние боялись потревожить папу, и даже квартира на Старом Арбате превратилась в некий вечерний штаб, тонущий в потоке свидетелей, бумаг и разного рода экспертов. До девяти вечера аналогичная ситуация была в офисе, затем главные люди нашей коллегии в виде уборщиц нас выгоняли, и вся группа переезжала на второй этаж нашего милого дома в Афанасьевском переулке. Там вкусно кормили, и оттуда совершенно никуда не выгоняли.

 

Мой друг и партнер Володя Бершадер наконец собрался слетать к себе домой в Брюссель.

Особых надежд на то, что Владимир разыщет следы Брейгеля, я не питал. Слишком много времени прошло с тех пор, как картина появилась в России. Хотя все в этой жизни возможно. Тем временем ночью мне пришла в голову интересная мысль, и я, позавтракав, набрал номер все того же Васи:

— Доброе утро, дорогой! Не просто так тебе с утра звоню. Вчера ужинал с моим любимым Валерой Сюткиным. Тебе нравится его песня про «Васю‑стилягу из Москвы»?

 

— Привет, привет. Обожаю, хотя после выхода этого шлягера группы «Браво» меня еще долго на работе дразнили стилягой. А что?

 

— Слушай, дивная история. Оказывается, когда они писали слова этой песни, то подбирали имя для стиляги. В конце пятидесятых—начале шестидесятых годов все стиляги были Эдиками или Стасами, и в текст эти имена неплохо ложились. Однако кто‑то из коллег Сюткина заметил: «Вот приезжаем мы с концертом, скажем, к шахтерам Кузбасса и поем эту песню. Ребята в зрительном зале тут же подберут рифму на эти имена: Стас‑пидорас, Эдик‑педик. И мы с нашей песней не то чтобы провалимся, а просто сгинем. Давай какое‑нибудь человеческое имя найдем для стиляги, например Вася.

 

— Саша, познакомь меня с Сюткиным. Это очень смешно. А вообще, как дела? Ты же наверняка не для того позвонил, чтобы просто поржать.

 

— Нет. Не для того. У меня к тебе просьба. Небольшая, но для меня важная. Можешь поинтересоваться у старых друзей, были ли девятого‑десятого‑одиннадцатого мая этого года в Москве какие‑нибудь знаковые ограбления, разбойные нападения, грабежи, ну что‑то в этом духе? Буду обязан за любой ответ. Правда, очень нужно.

 

Вася, что‑то пробурчав под нос, обращаясь то ли к любимой жене, то ли к не менее любимой собаке Иоланте, пообещал кое‑кому из старой гвардии задать вопрос, и мы распрощались.

 

Вова прилетел в столицу Бельгии, но ожидать от него новостей раньше чем через две‑три недели я и не думал.

 

Если на работе в адвокатском бюро все кипело, защищало, нападало, советовало и судилось, то в расследовании загадочного подарка наступило новое затишье.

 

Для моего золотого характера, который всегда говорил своему хозяину искать возможность и ловить свой шанс в любом происходящем событии, будь то отчаянное движение или полный застой, это было бесценным временем аналитики.

 

У меня было несколько спокойных дней, чтобы разобраться в жизни и творчестве великого живописца.

 

С ним, как ни странно, тоже все было довольно загадочно. Конечно, не так, как с подаренным мне его шедевром, но все‑таки…

 

Питера Брейгеля Старшего называют нидерландским художником. Для меня это очень спорный вопрос, но я вернусь к нему позже.

 

Небольшой город в Нидерландах под названием Бреда, находящийся в десяти километрах от Бельгии, входит в провинцию Брабант. Ничего сверхъестественного там никогда не происходило, за исключением того, что в середине семнадцатого века туда сбежал из Англии король Карл Второй. Не знаю, почему ему там понравилось, хотя большей дыры на карте Европы в то время было не найти. Весь городишко, начиная то ли с десятого, то ли с одиннадцатого века, рос вокруг небольшого замка. Рос медленно и нудно. Время от времени его захватывали все, кому не лень (испанцы, французы, разбойники). Захватчики быстро дохли от нищенской скуки и таким образом возвращали Бреду Нидерландам.

 

От безысходности и собственной ненужности в виде отсутствия всякой интересной истории города кто‑то в патриотических бредовых целях придумал легенду о том, что именно там родился Питер Брейгель Старший. Правда, доказательств этому нет никаких. Но, с другой стороны, никто не отважился до сегодняшнего дня придумать иную легенду. Действительно, должен же был маленький Питер где‑нибудь родиться. Пусть будет Бреда, решили историки и искусствоведы. Спорить было и лень, и, честно говоря, некому. Легенду съели.

 

Однако это еще не все. Мало того что не очень известно, где Брейгель родился, так еще и совсем не известно, когда. Многие сходятся на том, что между тысяча пятьсот двадцать пятым и тысяча пятьсот тридцатым годами. Почему именно в этот период? Ответа нет.

 

И вот тут в истории появляется еще один персонаж, которого на самом деле никто не просил открывать рот и выпендриваться. Карел ван Мандер, писатель, историограф и живописец из Западной Фландрии, родился в тысяча пятьсот сорок восьмом году, то есть когда Брейгелю было уже восемнадцать лет как минимум. Как только мальчику исполнилось две недели, он начал уверять, что знает все о жизни Питера Брейгеля Старшего. А именно (и это довольно важно) что Питер был учеником некоего Питера (у них что, других имен не было?) Кука ван Альста, который до тысяча пятьсот сорок девятого года жил в Антверпене, а затем переехал в Брюссель. Логично было бы предположить, что ученик должен находиться там, где живет его учитель. Но несмотря на такую, казалось бы, железную логику доказательств, что Питер Брейгель жил и учился в Антверпене, нет. Все это идет со слов Карела ван Мандера, вошедшего таким образом в историю живописи. Пиар прекрасно работал и в шестнадцатом веке.

 

А вот чему есть очень точные и документальные подтверждения, так это тому, что с тысяча пятьсот шестьдесят третьего года Брейгель Старший переезжает в Брюссель, создает там свои главные и лучшие работы и по праву (по крайней мере, для меня) становится великим фламандским художником эпохи Северного Возрождения.

 

Именно в Брюсселе Брейгель женился на дочери Кука (скорее всего, легенда о том, что он у Кука учился, и пошла отсюда). В браке у него родились два сына — Питер (да что ж такое у них было с фантазией…) и Ян. Оба тоже стали известными художниками. Умер Питер Старший в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году, и исходя из того, что мы не знаем, когда он родился, предположить, сколько ему было лет, когда он умер, тоже непросто. Причиной смерти стало неизвестное заболевание.

 

Теперь о творчестве.

 

Несмотря на то что художник получал несметное количество заказов на портреты и обнаженные фигуры от состоятельных людей, Питер за всю жизнь ничего похожего не написал. По крайней мере, так все думают.

 

Лично у меня большие сомнения на этот счет, так как то, что он писал в тот период времени, большим коммерческим успехом назвать сложно. А жила семья в большом и хорошем достатке. Уверен, что что‑то он писал, но продавал довольно дорого и анонимно.

 

Да, больше всего его занимали пейзажи, жанровая живопись культуры селений и мелких городов, некоторые библейские сюжеты во фламандской интерпретации. Вот почему он стал новатором и в как бы реалистической живописи того времени сделал героями своих шедевров простых людей.

 

Почему он специализировался на «колхозниках» того времени, никто толком сказать не может. Мол, нравилось, и все.

 

Однако, как всегда, у меня есть собственное объяснение. Питеру, по своей сути живописцу, удавались жанровые сцены. Как мог художник того времени изображать высшее общество в виде персонажей, тырящих друг у друга кошелек, писающих задрав юбку при всем честном народе или прелюбодействующих на снегу несмотря на мороз? Это просто невозможно представить. Его бы заклевали и разнесли в пух и прах. А вот простолюдины, пьяные в говно, нравятся как буржуа, так и высшему сословию. То есть людям, способным выложить за картину серьезную сумму. Они же не такие — они совершенно другие. Лучше, красивее, чище, изящнее. Но посмеяться над простым народом сам Бог велел.

 

Мне кажется, это и есть истинная причина как коммерческого успеха художника, так и общего потрясающего наследия Питера Брейгеля в виде шедевров, подаренных миру и вышедших из‑под его кисти.

 

На сегодняшний день достоверно известно о сорока пяти шедеврах Питера Брейгеля Старшего. Еще пятьдесят—семьдесят работ находятся под вопросом.

 

Интересно — работа, находящаяся сегодня в моей квартире на Старом Арбате, входит в те великие сорок пять? Или все‑таки в менее великие семьдесят? Надо покопаться в книгах. Хотя большого значения лично для меня это не имеет.

 

Просто еще одна маленькая загадка в истории питерского контейнерного терминала…

 

Три недели затишья неожиданно кончились небольшой информационной бурей.

 

Сначала из Брюсселя позвонил Володя. Только он начал рассказывать про поиски картины, как раздался звонок на другой линии. Звонил взволнованный клиент. Я безошибочно чувствую манеру звонка. Как бы это ни звучало смешно и фантастически, нервный звонок неким необъяснимым импульсом передается мне почти всегда. Интересно проверить, есть ли такое чувство у коллег. Пришлось прервать разговор с Бершадером, как бы мне ни было от этого грустно. Но нельзя второпях смаковать дорогое вино.

 

Клиент не торопился рассказывать свою жизнь в деталях. По понятным причинам он был ни в чем не виноват, исключительно потому что кругом в мире его всегда окружали мерзавцы и мошенники. Через полчаса выяснилось, что в окружении клиента на протяжении многих лет все‑таки встречались и другие люди — проститутки и твари. Причем на некоторых он женился.

 

Зато теперь круг его общения насыщен следователями и адвокатами. Какое‑никакое разнообразие — это же хорошо, предположил я, но клиент быстро разуверил меня в этом. Наверное, захотел вернуться к тварям.

 

Володя терпеливо ждал звонка и меньше чем через минуту дождался. Его рассказ был интереснее и занимательнее, чем я ожидал.

 

Обойдя почти все старые галереи Брюсселя с фото «моей» картины, он услышал массу интересных вещей. Многие шедевр где‑то видели, где, не помнят, но картина им очень нравится, и если месье Бершадер захочет ее продать, то после изучения на подлинность ее могут или взять на комиссию, или купить. По поводу авторства голоса разделились поровну. Половина специалистов была уверена, что это Питер Брейгель Старший, половина отдавала предпочтение сыну. В конце концов какой‑то человек вспомнил, что видел ее в пока еще мало известной новой галерее в антикварном районе под названием Саблон, где‑то около Дворца Правосудия (Palais de Justice). Володя (настоящий друг) на следующий день опять пошел по следу. Обойдя все близлежащие закоулки, он наткнулся на улицу Миним. Односторонняя улица шла от Дворца Правосудия как раз к Саблону. Улица кишела исключительно антикварными магазинами и адвокатскими конторами. Понимая, что это знак свыше, Вова продолжил свой поиск и… в доме номер три все по той же улице наткнулся на галерею под названием Klaas Muller. Аккуратно загнанная в рамку статья из какого‑то журнала говорила о том, что господин Клаас Мюллер изучал историю искусств в Генте, а затем в тысяча девятьсот девяносто девятом году открыл ту самую антикварную точку, перед которой мой товарищ и находился. Галерея специализировалась на живописи, рисунках и скульптуре шестнадцатого—восемнадцатого веков итальянских, голландских и фламандских мастеров. Правда, через стекло была видна и пара‑тройка экземпляров добротной живописи уже двадцатого века.
 

Собственно, почему нет? Разговорившись с симпатичным хозяином, Володя в конце концов показал фото шедевра. И вот тут у господина Клааса отвисла антикварная челюсть.

 

С его слов, а обманывать ему не было никакого смысла, история с этой работой Брейгеля была следующая. В конце девяносто девятого года, через несколько месяцев после открытия галереи, он выставил «Рождество» вместе с аннотацией к нему на английском, французском и фламандском языках в окне своего магазина. Через месяц‑полтора наступали праздники, и рождественская тема шедевра была как раз к месту, вернее, ко времени. В тот день после обеда человек в хорошем синем кашемировом пальто остановился напротив витрины, не очень долго разглядывал работу, затем, видимо, прочел аннотацию и позвонил в дверь. По акценту было слышно, что человек, скорее всего, из Восточной Европы. Мужчина, не представившись, сообщил, что он вообще‑то проездом здесь из Москвы и ему понравилась эта вещь. Наслышавшись и начитавшись рассказов про российских богатеев, сорящих деньгами, и в ответ на вопрос про стоимость творения Брейгеля Клаас прибавил чуть‑чуть к изначальной цене. Кажется, миллион. Работа стала стоить четыре миллиона долларов (покупатель все считал именно в этой валюте). Хорошо владея английским языком, человек в синем пальто начал торговаться. Довольно быстро добавленный миллион растворился в воздухе, а за ним последовали и еще триста тысяч, господин Мюллер точнее сейчас не помнит. И вот тут наступило самое для бельгийца неожиданное. Покупатель куда‑то позвонил, затем вышел на улицу и через десять минут вернулся с портфелем. Из портфеля человек в пальто достал кирпич в сто тысяч долларов (Клаас таких денег наличными никогда не видел) и в обмен на пачку американской валюты попросил две вещи: расписку о получении ста тысяч и номер счета, куда можно перевести всю оставшуюся сумму. Дилер антиквариата, похоже, в сомнамбулическом состоянии выполнил обе просьбы, и господин с портфелем сообщил ему, что в скором времени средства придут от какого‑нибудь офшора (?!) со счета в швейцарском банке. После этого в галерею от синего кашемирового пальто приедут посыльные, предоставят расписку и заберут работу. Так и произошло. Ни имени, ни телефона покупателя хозяин галереи не знает. Да и столько лет прошло с тех пор… Под конец была выдана все та же песня: готов купить или, вернее, выкупить обратно шедевр Брейгеля за те же деньги, ну хорошо, чуть дороже.

 

Почему так хорошо все помнит? Во‑первых, это была практически первая сделка после открытия магазина, а во‑вторых, он никогда не видел сто тысяч долларов наличными. Если нужно найти название офшора, он может поискать, хотя, опять‑таки, прошло столько лет… Есть вероятность, что у бухгалтера все сохранилось. «Но обещайте, если будете продавать, предложите первому мне». Что же касается того, принадлежит ли эта работа кисти старшего Брейгеля или его сына, то тут надо еще покопаться в музеях. Тогда у господина Мюллера не было времени. Картина была приобретена за пару недель до той самой продажи человеку из Москвы в семье, где она просуществовала около двухсот или трехсот лет. Для определения, кто из Питеров ее написал, делать детальную экспертизу можно и нужно. Просто это очень и очень долго и безумно дорого. Но если клиент захочет и профинансирует…

 

Все? Все. Володя обещал вернуться в антикварный магазин недели через две в надежде, что хозяин найдет в бухгалтерии название компании, перечислившей деньги, и швейцарского банка.

 

Все‑таки гениальный у меня партнер. Может разговорить кого угодно. Как египтяне его до сих пор не пригласили на откровенный разговор с мумией фараона — поражаюсь. Узнали бы от Рамзеса массу интересных вещей.

 

Однако буря новостей после затишья все продолжалась и продолжалась.

 

Позвонил бывший прокурор Вася. Спокойным и вкрадчивым баритоном сообщил мне, что мы давно не виделись и не слышались, и предложил осчастливить «Кофеманию» на Никитской улице следующим утром на завтрак.

 

Так как мы дружим много лет и я знаю Васю‑Базилио как облупленного, то по мягкому и вкрадчивому голосу сразу стало понятно, что что‑то в простом завтраке не то. Я был согласен на любое место, но не в предложенную Васей рань. Договорились на одиннадцать.

 

— Ешь свои сырники, а я пока буду рассказывать. И кстати, приятного аппетита. Но знай, что могу его испортить. Теперь слушай. В интересующую тебя дату и за три дня до нее — это я уже решил проверить по собственной инициативе — в Москве было двадцать шесть ограблений. Восемнадцать раскрыто по горячим следам. Грабили соседи, родственники, собутыльники и тому подобное. Не твое. В оставшихся восьми нет ни одного коллекционера или человека, хоть немного разбирающегося в финансах, способного приобрести что‑то за четыре‑пять миллионов долларов. Ты же мне именно такую задачу поставил? Ни у одного хозяина ограбленных квартир нет связей ни с криминальными авторитетами, ни с чиновниками высшей категории. Средний класс, короче. Может, чуть выше. Тебе эта новость подходит или ни о чем?

 

— Подходит, еще как. Моя история становится все интереснее и живее. Когда‑нибудь я расскажу тебе все детали. Пока, извини, не могу. Не обижайся.

 

— Ты будешь смеяться. Насчет того, что история становится все интереснее, скорее соглашусь. А вот то, что живее, — вопрос спорный…

 

— Что ты имеешь в виду?

 

— Рассказываю. Так как друзей у меня раз‑два и обчелся, а после того, как я ушел из Генпрокуратуры, они вообще исчезли, то такие близкие люди, как ты, для меня нечто сакральное. Понимая, что ты вляпался в какую‑то гадость, я по свойственной толковым прокурорам привычке решил расширить немного сферу сбора информации вокруг искомой даты. И это несмотря на то, что ты меня об этом не просил. Рассказывать дальше?

 

— Сметанкой плеснуть на костюмчик, гражданин прокурор? Рассказывай, конечно.

 

— После того как с ограблениями вопрос для меня и, соответственно, для тебя был закрыт, я начал просто интересоваться разными событиями в Москве в эти дни. И вот что мне рассказали. В ночь того самого дня, который тебя интересует, в Москве было убито два неприятных человека. Это были пацаны из бывшей очень кровавой так называемой Васильевской группировки девяностых годов из Питера. И вот тут начинается самое интересное. Васильевская группировка занималась только растаможкой, охраной и дальнейшей переброской крупных партий наркоты из петербургского порта, а именно из контейнерного терминала, по крупным городам России. Отличались они тем, что если кто хотя бы издали, хотя бы случайно пытался сунуть нос в этот знаменитый терминал, то живым он и его сподручные оставались в Северной столице или даже неважно где не больше суток. Там все шло по заранее проложенным тропам и договоренностям. Они принимали заказы от разных бригад со всей России и, надо сказать, работали очень четко. Когда же весь криминал, связанный с петербургским торговым портом, был уничтожен, несколько из оставшихся в живых пацанов присягнули новым хозяевам. Как я уже тебе говорил, кто там прибрал так умело и такой властной рукой все себе — для меня до сих пор большая загадка. Сергей Астахов (Шпиль) и Константин Сухов (Сухой) были как раз теми, кто, во‑первых, остался жив в этой кутерьме, а во‑вторых, присягнул кому‑то новому. Так вот их‑то как раз и убили в ночь после того дня, который тебя интересует. Убили профессионально и очень чисто. Трупы аккуратно положили в одном из московских дворов. Преступление произошло сто процентов не в этом месте. Тела выставили нарочито напоказ — как некий знак кому‑то. Причины, по которым я рассказываю тебе все в таких деталях? Во‑первых, ты интересовался историей с портом, для чего тебе это нужно — знаешь только ты. И во‑вторых — моя интуиция. Она меня никогда не подводила, и я чувствую, что ты влез в какую‑то дурь по уши. Скажи, что я не прав?

 

— Спасибо за заботу, Базилио. Не беспокойся. Вроде все в порядке. Я, конечно, стараюсь куда‑то влезть, но пока не выходит. И кстати, у меня к тебе просьба: ты мог бы найти фотографии этих милых покойников?

 

— Нет, прости. И так я засветился с лихвой. С меня хватит. Но, я думаю, при твоих связях ты и без меня все найдешь.

 

— Тогда хотя бы опиши их одежду в их последний мирской день…

 

— Вот тут тебе повезло. Когда читал отчет, я как раз кое на что обратил внимание. Они были одеты почти одинаково. Черные шерстяные поло с длинными рукавами, черные джинсы, спортивные носки и к ним спортивная обувь. Это и понятно при их профессии.

 

— Не понял?

 

— Ребята из криминальной среды любят одеваться «на работе» в темные цвета. Можно легко раствориться в толпе и не очень заметны пятна крови, если что. Кроме того, вот, предположим, за таким Сухим следят. Он быстро ныряет в метро, в толпе, наклонившись, незаметно снимает свое черное поло, черную бейсболку и остается, скажем, в белой майке. И все. Другой человек. Те, кто его ведет, имеют все шансы потерять этого Сухого на ровном месте. В лучшем случае найдут что‑то темное в каком‑нибудь мусорном контейнере.

 

— Тогда я опять не понял, на что же ты, мой друг, обратил внимание?

 

— На обувь. На них были новые, практически неношеные кроссовки. Знаешь, что это значит? Я тебе скажу. Они были на деле. Профессионалы перед тем, как зайти куда‑то, одевают или всякие чехлы, бахилы на ботинки, или совсем новую обувь. Желательно мягкую, чтобы не шуметь, и удобную для того, чтобы в случае чего бежать. Кроссовки подходят в самый раз. Новая обувь не несет в себе частицы пыли и грязи, по которым можно определить нахождение в недавнем времени подозреваемого. Понимаешь? Так вот, еще раз. На них, на обоих, были одинаковые новые кроссовки, купленные незадолго до убийства. Сырники мне не понравились, а круассан отличный. Доклад закончил. Ты сейчас на работе?

 

Расплатившись, я плюхнулся на заднее сиденье машины, закрыл глаза и попросил верного Игоря срочно отвезти меня домой, на Арбат. Быстро, но не гнать.

 

Бывают дни, когда просто безвыходно везет. В такие моменты надо срочно покупать лотерейный билет или ставить на любой понравившийся номер на скачках.

 

— Так вот, на дежурстве были те же охранники, что и в день, когда мне была подарена та самая картина.

 

— Да, конечно, я помню этих ребят. Про лица не скажу, и одежда вроде не запоминающаяся, вроде что‑то темное, но я обратил внимание, что у них на ногах была одинаковая обувь. Фирму не скажу, но точно кроссовки. Даже подумал, что, может быть, какая‑то спортивная команда нашему Александру Андреевичу подарок принесла.

 

…Этого было достаточно. Если и был у меня шанс найти тех ребят из ночи, то теперь шанса больше нет. Ну что делать, к списку вопросов, время от времени жужжащих в голове, прибавился еще абзац: за что их убили? Причем в этот же вечер. И как это двойное убийство связано с картиной Брейгеля? То, что существует какая‑то связь и логическая цепочка всех этих событий, у меня сомнений не было.

 

В нехороших мыслях, не приведших меня ни к какому вразумительному решению, прошло три дня.

 

На третий день, чтобы окончательно все запутать, позвонил Володя. Собственно, Вова ничего сам не путал, но в результате нашей беседы у меня начал подергиваться любимый правый глаз.

 

— Добрый день, ты можешь говорить? Я в той самой галерее, где купили твоего Брейгеля. Да, документы нашли. Просто ни о чем. Компания‑покупатель — офшор с Британских Виргинских островов. BVI по‑нашему. Название фирмы ни о чем не говорит — ROID. Но у меня для тебя сюрприз, и на этот раз хороший. Господин Клаас приобрел довольно случайно картину, которая совсем не вписывается в его собрание. Но так получилось, что ему пришлось выкупить и старых фламандцев, и ее. Продавалось все вместе, насколько я понимаю. Это твой любимый бельгийский художник, за которым ты столько лет гонялся по всему миру, и его имя…

 

— Не верю. Ты шутишь? Магритт? Рене Магритт?

 

— Да, да. И ты знаешь, что это за картина? Это вариант из серии «Это не трубка». Представляешь?

 

Представить то, о чем говорил мой товарищ, было легче легкого. Название этой серии также известно как «Вероломство образов». Самый конец двадцатых годов прошлого века. На холсте обычно изображена прописанная до деталей курительная трубка. А внизу фигурирует надпись «Это не трубка». На французском языке (бельгиец все‑таки) — Ceci n’est pas une pipe. Почему такое название? Дело в том, что все творчество великого сюрреалиста несло только одну смысловую нагрузку — Рене Магритт хотел и заставлял человека, созерцающего его шедевры… думать. Да, да, просто думать. Или хотя бы задумываться. Его философия, преподнесенная зрителю, четко определяла, что на самом деле перед нашими глазами не курительная трубка, которую можно набить табаком, закурить, подержать в руках. Это лишь образ, придуманный и воплощенный Творцом, водящим рукой живописца. Это лишь представление о реальности. Всего лишь представление…

 

— Ты что там завис? Размечтался? Я сейчас включу видео-связь, и ты увидишь этот гениальный пример концептуального сюрреализма. Посмотри работу, а потом я дам трубку хозяину галереи, и торгуйся с ним сам.

 

В телефоне что‑то пискнуло‑крякнуло, и на экране возник Володя Бершадер, затем какая‑то серая стена и наконец тот самый Магритт двадцать восьмого года. Тихо млея от увиденного, я попросил передать трубку хозяину галереи.

 

Через мгновение передо мной возникло симпатичное мужское лицо средних лет, которому я, естественно, сказал: «Bonjour, Monsieur». Собственно, что еще я мог сказать, кроме «бонжур, месье», для начала разговора? Однако реакция на мое приветствие была совершенно непредвиденной. Мало того, она была, можно сказать, ошеломляющей и шокирующей.

 

Человек на экране молча и изумленно смотрел на меня, практически не моргая и не отрываясь, а затем, обращаясь уже к Володе, я услышал от владельца Магритта абсолютно неподобающую в данных обстоятельствах фразу: «Месье Бершадер, что вы мне все это время морочили голову? Это он». После этого линия отсоединилась и, естественно, связь оборвалась.

 

Ошарашенный, я оставался с телефоном в руке еще какое‑то время. Что происходило там, в брюссельской галерее, в этот момент, моему разуму было неподвластно. По всей видимости, хозяин внезапно сошел с ума, увидев человека в очках и бабочке. Я сам один раз чуть не упал в обморок, когда пригласил Софи Лорен станцевать со мной на дне рождения у Никаса Сафронова. Но то была моя экранно‑юношеская любовь, которую я спустя много лет после обворожившего меня «Брака по‑итальянски» практически держал в руках. А тут ситуация была несколько иной.

 

Минут через тридцать пять‑сорок снова позвонил Володя. Голос был его, но в нем явно чувствовались какие‑то новые оттенки:

— Ты знаешь, владелец галереи тебя узнал. Он довольно точно назвал твой рост и описал фигуру. Это был ты.

 

— Он меня узнал? В смысле, он меня узнал? Да он просто чокнутый. Я никогда у него не был. Как он мог меня узнать? Он что, смотрит российское телевидение и следит за громкими судебными процессами?

 

— Нет, не смотрит. И не следит. Иначе он узнал бы тебя давно и сказал бы мне об этом. Но он говорит, что это ты купил у него Брейгеля в конце девяносто девятого. Скажи мне, что это не так. Пожалуйста. У меня тихонько едет крыша. Или ты действительно купил у него тогда картину? Саша, а что если мы оба пойдем с тобой к психиатру? Одному из нас он точно поможет… Подумай, я скоро приеду в Москву. А потом, я тут вспомнил, ведь у тебя есть синее пальто. Такое кашемировое с кармашком на груди. И английский у тебя великолепный. Только не понимаю, почему ты не говорил с ним по‑французски? От кого ты скрывался? Скажи мне правду. Зачем ты так со мной?

 

Оправдываться не было никакого смысла. Пришлось просто ответить, что продавец или выпил слишком много за обедом, или просто решил поиздеваться над бедным Володей. Правда, не очень понятно зачем. Но в этой истории с самого начала не было ничего простого и понятного. Подумаешь, еще одна загадка… Я сам купил картину, сам у себя ее украл, потом себе же подкинул и, сам от себя ее спрятав, начал поиски самого себя в Брюсселе. Нормальная ситуация. Ничего странного…

 

Когда на экране часа через полтора высветилась надпись «Бершадер Владимир», меня слегка затрясло.

 

— Послушай, я посидел в кафе какое‑то время. Выпил рюмку лимончелло. Успокоился. Пришел к однозначному выводу, что ты бы не стал меня разыгрывать и заставлять…

 

— Боже мой, что случилось? Ты все‑таки решил, что твой друг и партнер адвокат Александр Андреевич Добровинский не псих? Как тебя такая мысль осенила?

 

— …делать глупые вещи, результат которых заранее предрешен. Всегда считал тебя одним из умнейших людей на свете. Ты просто не способен на такую глупость. Тебя кто‑то в чем‑то обвиняет? Тебе нужно алиби? Расскажи мне все как есть, ты же мой лучший друг. Что происходит? Кто‑то держит кого‑то в заложниках? Если помнишь, он говорил нам, что видел покупателя в конце года. По‑моему, в том году мы были с тобой на Хануку в Париже у твоей мамы. Ты мог спокойно сесть в поезд и доехать за пару часов до Брюсселя. Только зачем? Скажи мне правду. Что происходит? И еще этот Клаас подлил масла в огонь, сказав, что у моего приятеля хороший вкус и если он, то есть ты, действительно хочет Магритта, то можно поменять Брейгеля на «Трубку». Потом добавил, что рядом они тоже будут смотреться неплохо. Ты видишь, нас теперь трое. Небольшой уютный сумасшедший дом. Два еврея и фламандец. Ты действительно хочешь приобрести Рене Магритта? Вот, я тебе все рассказал. Теперь ты сам думай, правда, не знаю о чем. А сейчас извини меня, я не должен был трепать ни тебе, ни себе нервы, надо было сразу пойти и заснуть. Если ты все‑таки решишься мне все рассказать, звони в любое время. Лучше поздно, чем никогда.

 

«“Лучше поздно, чем никому”, — подумала старая дева, идя на танцы», — поправил я своего приятеля, и мы разъединились.

 

На этот день сюрпризов и новостей было вполне достаточно. Усевшись на любимый диван, я, скорее всего, имел очень задумчивый вид, хотя, честно говоря, ни о чем не думал вообще. Любимая принесла мне чашку кофе с печеньем и спросила, все ли со мной в порядке. Кивнув головой в ответ, я, в свою очередь, инстинктивно поинтересовался у нее, похож ли я на психа. Любимая ответила, что, безусловно, что‑то есть, но, когда все хорошо, я больше похож на своего папу, поставив тем самым черту под сегодняшним днем.

 

Немного опустошенный и прибитый, я направился в спальню. Теперь надо было все осмыслить лежа. Еще не факт, что утро будет мудренее уходящего вечера. Хотелось чуть‑чуть повеситься…

 

(Окончание в следующем номере.)   


Опубликовано в журнале  "Русский пионер" №125. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".